Желтый караван - [8]

Как-то Степанов спас утопающую — одноногую Тоську, которую черт понес в речку. От жары или от мужиков.

Кстати, ни один из них не двинулся, хохотали, думали — дурачится. Тоська была тяжелой и скользкой, как гигантская плотва. Ухватиться не за что. Хорошо, что Степанов с его ростом не столько плыл, сколько шел по дну. На берегу она долго стояла на своих «трех точках», извергая воду, а потом подняла голову, и Степанов увидел ее сияющие глаза на мокром лице:

— Как же страшно умирать! Как жить хорошо!

Вот и у Егошиной тогда было лицо спасшейся от потопа. Но она сказала, что — от пожара. И все у нее сгорело. Тот, годовалый, Генка был ее «четвертым местом». Да. Два узла, корзина и Генка. Степанову не то чтобы что-то надо было, но как-то зашел он к ним по пути. Не с проверкой — так.

Генка в тот день ел кашу серебряной ложкой.

— Серебро детям хорошо, — разрешил Степанов, — обеззараживает.

— Эта случайно осталась, — кивнула на ложку Егошина, — а еще кувшин остался. Генкины игрушки. А я — в чем была. Что уж. После пожара. Мы на даче были, а в квартиру нас больше не пустили. Опечатали ее… — Она была откровенна с ним, думала, наверное, что он по долгу службы все знает.

Он кое-что действительно, знал. Таких «погорельцев» на его участке было уже несколько. Он замечал, что они все меж собой общаются мало. И дети друг друга не выделяют. Он догадывался, что матери ничего не рассказывают детям. Мол, их отцы «умерли». «Убиты». Хотя в принципе это было правдой. Если дети что-то не то ненароком спрашивали, то матери очень громко объясняли им, что это все местные недостатки, а вот в соседнем поселке, в Серпухове, тем более в столице, там все так, как пишут в газетах и говорят по радио.

У Егошиной была единственная подруга — Аза Чуйкина, местный терапевт, единственный стоящий врач на участке, как считал Степанов. Говорили, что когда Аза шла где-нибудь по городской улице, то оставляла за собой вроде частокола из застывших, ошеломленных мужчин. Ни такого личика, ни такой фигуры Степанов ни в какой американской кинокартине не встречал. Тогдашний кумир — Джейн из голливудского, «взятого в качестве трофея» «Тарзана», казалась простушкой по сравнению с точеной Азой. Но здесь, в поселке, к ее красоте быстро привыкли и не оглядывались ей вслед. Аза гордо жила одна, посещала добровольно только Егошину, а по вызову — остальных, но очень часто как раз Ялдыкина, вечно недужного. Резкая, насмешливая. Пациенты боялись ее рассердить и слушались, хоть и была она тоже «погорелая».

Кстати, в пятьдесят шестом их вдруг стало много больше. Пастух Монька требовал возмещения за преследования, Толик Повалюхин, полжизни проведший на лесоповале за грабежи, отрастил бороду и плевал в нее демонстративно, встречая Степанова или кого другого, считавшегося местным начальством. Пойманный на краже Борька Бычков кричал на суде «последнее слово», кривляясь и кланяясь: «Спасибо великому Сталину за наше счастливое детство!»

Среди этого недолгого оживления Егошина жила по-прежнему незаметно и внешне оставалась равнодушной. Ее на всякий случай немного повысили в должности. Тоска в серых теплых очах («материнскими» звал их про себя Степанов) не исчезла.

Да, во второй раз Степанов навестил ее еще в пятьдесят четвертом.

— Чаю могу предложить. С карамельками, — приостановилась у буфета Анна Ивановна.

— Ладно. Попить, и правда, что ли?

— Это уж вы как хотите.

Степанов впервые видел ее в домашнем. Раньше она и дома и на работе была в одном и том же. Старый, засаленный халат давно прикипел к ее полной, ладной фигуре, стал почти прозрачным на груди. Из шлепанцев торчали пальцы. В кудрявых от природы локонах — паутина седины. У нее были удивительно красивые руки. Из десятка разномастных, оббитых чашек она выбрала ту, что побольше, поновее. Конечно, не потому, что Степанов был какой-то там начальник. Он был гость. На столе появились: вазочка с карамельками, хлеб, вскрытая банка со шпротами (золотая крышка банки «как крышка над люком в колодец, где живет рыба» — так тут же талантливо определил Генка), та серебряная ложка.

Генка наблюдал с кровати. Голова его была укутана марлей.

— Чего смотришь? Тоже мне, летчик! Слышал я, как ты тут…

— Кто-то удивился, что я с лестницы свалился? А у тебя настоящий пистолет ТТ есть?

— Запертый.

— А если жулики нападут?

— Не нападут. Теперь время другое. Жуликов меньше будет. Вообще преступников станет меньше!

— Больше, — сказала Анна Ивановна.

— Справедливость восторжествует.

— Для мертвых, может. А я не граф Монте-Кристо.

— Мам! А кто Монте-Кристо?

— Иди, пей чай с дядей Колей. Я, если достану, почитаю тебе. Когда побольше будешь. Это такая книжка для больших детей.

Она спокойно и ясно разглядывала участкового: огромный, тридцатилетний мальчишка. Жесткие, наверное, на ощупь волосы, ершом стоящие надо лбом и торчащие вперед, а это в сочетании с крупным носом делает его похожим в профиль на петуха. Смешной и важный. Такие сейчас вышибают последние зубы у Сережи. Если он жив… нет, не надо! Не такие!..

В комнате: драный диван, буфет, который следует отнести обратно на помойку, стулья, стол. Железная койка, та корзина с ручкой — под койкой.