Желтые обои, Женландия и другие истории - [63]

Очень глупые слова. Конечно, согласился бы! Ведь если бы ее не было рядом, я бы хотел ее всю и не получал бы ничего. Но если бы она поехала со мной как сестра по духу, только гораздо ближе и роднее, тогда я обладал бы ею всецело, за исключением одной этой вещи. Я начал осознавать, что дружба Элладор, ее товарищеская поддержка, ее сестринская привязанность, ее чистая и искренняя любовь — все же искренняя, хоть Элладор и обозначила ограничение — создавали достаточно оснований для дальнейшей очень счастливой жизни.

Надо признаться, что я не в силах описать, что она для меня значила. Мы говорим о женщинах высокие слова, но в глубине души знаем об их ограниченности — в большинстве своем. Мы восхваляем их за врожденные способности и качества, даже когда унижаем своим подходом к этим качествам. Мы превозносим их за тщательно навязываемые добродетели, даже когда своим поведением доказываем, сколь малое значение придаем этим добродетелям. Мы от чистого сердца ценим их за возведенные в абсолют материнские обязанности, которые делают наших жен чрезвычайно послушными и деятельными служанками, до конца жизни привязанными к нам, единолично определяющим их вознаграждение. А вся их жизнь, за исключением временного исполнения материнского долга, подчинена тому, чтобы как можно лучше выполнять наши желания. О, мы, конечно же, ценим их «на своем месте», которым является дом, где они выполняют разнообразные обязанности, столь талантливо описанные миссис Жозефиной Додж Даскэм Бэкон[11]. Миссис Бэкон пишет очень доходчиво и понятно, она прекрасно знает то, о чем пишет — со своей точки зрения. Однако сочетание этих качеств, включая трудолюбие, усердие и домовитость, не вызывает чувств, которые испытываешь, глядя на уроженок Женландии. Этих женщин нужно любить высокой, очень высокой любовью, а не приземленной. Они не домашние питомицы. Они не служанки. Они не робкие, не малоопытные и не слабые.

После того, как я обуздал свою оскорбленную гордость (которой Джефф, я искренне убежден, так и не испытал, поскольку был прирожденным обожателем, а Терри и не пытался обуздать в силу своих четких взглядов на «положение женщин»), я понял, что возвышенная любовь — все-таки воистину прекрасное чувство. Я испытал подспудное ощущение, словно во мне проснулось некое древнее осознание того, что они правы, что именно такое чувство должно охватывать человека. Оно походило на возвращение домой к матери. Я не о той матери, которая кутает тебя во фланелевые распашонки и закармливает пончиками, не о той суетливой особе, которая балует тебя, но до конца тебя не знает. Я о чувствах ребенка, который потерялся и долго скитался. Я будто бы вернулся домой, где меня вымыли и уложили отдыхать, я говорю о чувстве безопасности и вместе с тем свободы, любви, которая всегда с тобой, словно майское солнышко — не горячее, как печка или перина. Чувстве любви, которая не раздражает и не душит.

Я посмотрел на Элладор, будто впервые ее увидел.

— Если ты не отправишься со мной, — сказал я, — мы с Терри доберемся до побережья, а потом я вернусь один. Ты сможешь спустить мне канат. А если все-таки поедешь, благословенная чудо-женщина, я бы лучше вот так прожил всю жизнь с тобой, чем с другой увиденной мною женщиной или женщинами. Ты поедешь?

Ей не терпелось отправиться в путь, так что мы продолжали строить планы. Она хотела бы дождаться Чуда Селис, но Терри такого желания не испытывал. Он до безумия жаждал выбраться оттуда. Он заявлял, что его тошнит, по-настоящему тошнит от всего этого бесконечного матерь-матерь-материнства. По-моему, у Терри вовсе отсутствовало то, что френологи называют «выступом чадолюбия».

— Жуткие асимметричные уродицы, — называл он их даже тогда, когда из окна мог наблюдать их бурную жизнерадостность и красоту, даже когда в комнате сидела Моадин, воплощение мудрости и спокойной силы, терпеливая и дружелюбная, словно бы и не помогавшая Алиме скрутить и связать его. — Бесполые гермафродиты, евнухи недоразвитые! — едко продолжал он вполне в духе сэра Алмрота Райта.

Да… Ему было тяжело. Он и вправду безумно влюбился в Алиму, да так сильно, как раньше никогда не влюблялся, а их бурные ухаживания, ссоры и примирения лишь подливали масла в огонь. И неудивительно, что он разбушевался, когда своим овладеванием, казавшимся естественным подобному типу мужчин, решил заставить ее полюбить себя как властелина, а вместо этого вынудил крепкую спортивную женщину разъяриться и обуздать его, прибегнув к помощи подруг.

Подумать только, ни в истории, ни в литературе я не припоминаю подобного случая. Женщины кончали с собой, лишь бы избежать насилия, они убивали насильников, убегали — или подчинялись, иногда после случившегося неплохо уживаясь с победителем. Например, вот история о «неверном Сексте»[12], который «обнаружил Лукрецию за пряжей шерсти при свете лампы». Насколько я помню, он угрожал, что если она ему не уступит, то он убьет ее, потом убьет раба и положит его труп рядом с ней, после чего скажет, что обнаружил их в таком виде. Мне всегда казалось, что это задумка так себе. Что бы ответил Секст, если бы Луций Коллатин спросил его, как он оказался в спальне его супруги, дабы блюсти ее целомудрие? Но все дело в том, что Лукреция уступила, а Алима — нет.