Желтое воскресенье - [39]

Раньше всего в шахте замирают звуки, потом, медленно кружась, оседает пыль, и только потом становится ясно — конец работы пришел.

Возвращались старым путем, через триста вторую лаву, потом вверх сто три ступеньки по крутому ходку и, наконец, к главному вентиляционному штреку, где упругая струя воздуха толкала их вперед, к свету и воздуху.

Всю зиму шахтный электровоз исправно служил Ольге. Он был похож на могучее приземистое существо. Часто Ольга испытывала радостное торжество, когда он с разбегу брал крутые подъемы, оставляя позади сложный профиль дороги. Порой в машине что-то надрывно гудело, и тогда у Ольги от участия и доброты сердце замирало. Но сегодня было все непонятно: послушный и надежный электровоз перестал подчиняться ей. Он вздрагивал, рычал, опасно кренился на поворотах, сердито рвал сцепку вагонов.

Ольга остановила машину в тупике, проверила картер, соединения аккумуляторов, опробовала замкнутую электрическую цепь. Затем перевела рукоятку тумблера на указатели «вперед-назад», но дефекта не обнаружила и вскоре успокоилась: «Это, наверное, от старости у него».

Однако работа не ладилась, по-прежнему было грустно. Тогда она вновь остановила машину и стала упорно размышлять над загадками сегодняшнего дня. Она автоматически еще продолжала думать о машине, когда вдалеке в остром луче фар увидела фигуру Аверьяна. Ольга вскочила в электровоз и, набирая скорость, быстро поехала навстречу. Неожиданно волнение смешало ее мысли. И, еще не зная, захочет ли остановиться, почувствовала, как машина сама гасит скорость. Ольга поняла, наконец, что дело вовсе не в машине, а в ней самой, в ее внутреннем напряжении и страхе.

— Аверьян! Ты зла не держи на меня… Уж так получилось… А с Иркой сладу нет — вынь да положь солнце.

Аверьян осветил коногонкой ее лицо. Черное от копоти, оно и теперь не утратило своей красоты. В какой-то миг он почувствовал бессильную сладость, затем сердце привычно защемило от того унылого и бесплодного чувства, в котором он так долго пребывал. А когда чуть отпустило, он понял: сладость эта будет всегда с ним, пока будет рядом лицо Ольги, и останется с ним, пока он будет жив.

Возвращение

Иван Рогоза курил сигарету: ее запах, вкус, цвет, мягкий осенний влажный табак — все нравилось ему, даже коричневый мундштук с тонкой голубой табачницей.

Случалось, сигареты пропадали из продажи, и тогда Рогоза сильно и глубоко мучился, борясь с чувством внутреннего разлада. Но теперь Рогоза забыл о всемогуществе рижской сигареты, бледный черенок пепла скатился на пиджак, поезд упруго набирал скорость, но самого Новороссийска еще не было видно, он только приближался, а перед ним крутой подъем пути, где близкие орешники царапали пыльное стекло вагона, в то время как его самого медленно и ритмично поднимало в гору. И так же медленно и ритмично поднималось из-под колес звонкое гудение металла.

Пытаясь соединить в своем воображении звуки и ритмы, Рогоза вспоминал, как лежал посреди кровати и старая добрая кровать, с бронзовыми шарами по сторонам, вмещала еще девушку Айну, с прямыми жесткими волосами, эстонку, с тонким рисунком лица, Айну, у которой трудный и ломкий характер.

Айна была женой Рогозы, как говорится, де-факто.

Из портативного приемника лилась музыка: звон листьев или падающей капели, — что будило в нем только мысль, а не чувство, и создавало бескровное представление о вещах.

Тихая мелодия смолкла.

Теперь из приемника раздавались трубы и басы — медь военного оркестра, нечто крепкое и соленое, что соответствовало его представлению о жизни, ибо он искал не сочувствия в музыке, а лишь пищу для своего грубого и жадного удовлетворения.

— Айна! — воскликнул он.

— Что тебе, Ваня?

— Пожалуйста, дай закурить!..

— Ха-ха, — ее густые брови натянулись, как лук. — Ты меня испугал. Дай-дай — заку-рить… дай-дай — заку-рить… это семерка Морзе. Представь, Ваня, ночь, тишина… но мир полон звуков. Хочешь, пойдем? Я заявление написала…

— Куда? Куда?

— В школу радистов ДОСААФ.

— А что?! — воскликнул он. — Может быть, может быть…

Теперь он вспомнил, как легко и до смешного быстро привязался к ней.

— Нет, Айна, дети — не моя стихия. Может, обществу в целом вредно, чтобы мы с тобой рожали детей.

— Глупости!

— Ох уж эта мне задрипанная интеллигенция! Тебе бы килограмм любви и три мешка воспоминаний!

— Ах так? Тогда у меня будет ребенок. Понял, дурак?!

Антенна приемника трепетала, приемник стоял на груди, и сердце, волнуясь, посылало импульсы на жало антенны, которое обернулось тонкой иглой света, с блестящей пуговкой на конце…

Так он вспомнил себя через многие годы; звон колес и дрожащий куст за окном соединились в нем и дали эти странные результаты воображения.

Он понял свою жизнь через прошлое, винясь перед самим собой, но в то же время со стороны, холодно, умом, как понял бы ее другой, страстный человек, оставаясь к прошлому равнодушным.

И чувство внезапной вины открылось в нем.

* * *

Из дальней глубины вагона вышел проводник в традиционной драп-дерюге, он казался воплощением темноты. За трое суток дороги пассажиры ни разу не видели его: видимо, проводник дежурил ночью, а днем спал. Днем убирала девушка в такой же форме.