Желтое воскресенье - [37]

«На мать похожа, — подумал он. — Глаза — как влажные сливы на коричневой веточке бровей…»

Аверьян долго играл с Ириной: то на Бугеля посадит ее, то снегом запорошит лицо. Девочка смеется, довольная. Бугель рядом скачет, радостно скулит, лает.

Вдруг Ирка остановилась, замкнулась в себе.

— Скоро мама придет, ругаться будет.

— Почему?!

— Не знаю… Она всегда ругается, когда ты приходишь, и плачет.

— Ну хорошо, мы у нее когда-нибудь спросим, отчего это она…

Но так и не договорил, услышал знакомые шаги.

— Ну, теперь держись, Ирина!

Даже не глядя, он мог бы все рассказать об Ольге, но не удержался и глянул: все такая же красивая, только скулы обтянуло да подбородок повыше стал, рот словно ниточкой вокруг обвязало, как видно — от дум…

На руднике «Пирамида» поговаривали, будто сама от мужа ушла; шахтерские жены языки чесали: «И что девке надо?! Мужик не горбатый — уже красавец, а тут денег куча! Что еще надо? А пьет — так нету мужика, чтоб не пил».

Она рывком подняла дочь, спросила:

— Что у тебя во рту?

— Конфета!

— Тысячу раз говорила тебе: не бери у чужих! Вот я тебе дома покажу!

— Ну зачем же так, Ольга? Разве ребенок виноват?

— Знаешь, заступничек, не твоего ума это дело, умник нашелся! Ну и гусь! Через ребенка действует! Актер! У, кобеляка! Посторонись. Вам женщина нужна для одного… — И зло повернулась к дочери. — А тебе последний раз говорю: не бери у чужих, а то поколочу. Понятно?

А Ирка думала так: раз обещала — значит не поколотит. Поэтому и не убоялась, крикнула:

— Аверьян! Когда солнце пойдем смотреть?!

Еще долго стоял Аверьян, отгородившись от всего, кроме обиды. Да Бугель заскулил, торкнулся в бок, так и пошли, хоть вместе, да одинокие.

Единственный двухэтажный дом на Пирамиде — в шахтерском поселке — стоит на деревянных «кострах», выложенных, как и все «костры», бригадой Ивана Козина. Умное дело «костер» — трещит кровля в забое, а «костры» упасть не дают, всю толщу породы на себе держат. Но нашлись умнее головы — использовать «костры» в строительстве домов. Обычный фундамент в мерзлоте не положить — размоет весной, осядет грунт, треснет дом и рухнет в конце концов. Так решили шахтерские «костры» под дома возводить, вместо фундамента: снег не задерживается, и только весной бесчисленные ручьи пробегают под днищем — сухота в доме, будто плывут люди в трюме большой деревянной лодки. Верхний этаж этой лодки занимает бригада Козина.

…Не комната — аквариум, где слова человеческие в табачном дыму плавают, как большие ленивые рыбы. Кравцова работа, третью соску во рту, как ребенок, держит и слова пускает такие же: легкие, невесомые, пус-то-по-рож-ние слова.

— Эх, кто бы спину растер?!

— Разболелся, черт? Давай разотру!

Лежат в комнате два лесогона, два дружка, Аверьян да Степан Кравцов, — больше некому. Комната крохотная — один на спине, вольготно; другой — на боку, калачиком.

Раньше такие картинки наглядные продавались — по силуэту можно характер было определить, очень удобные силуэты: заглянул в книжицу — и, что надо для себя, нашел. Рационально, удобно — думать не надо.

По такой картинке Степан Кравцов балда балдой, а для себя Аверьян картинку не нашел.

Потянулся Степан, крякнул, новую соску начал, старую — в угол и так, без видимой связи с прежним, продолжал:

— Бывало, Дуня, залетка медицинская, все удивлялась: «Ранка у вас пустяковая, а крови полно, словно у бугая». А потом добавит научно: «Давление крови, Кравцов, бывает двух родов, внутреннее и внешнее; которое переборет, то и получится — либо инфаркт, либо женитьба». — «Что это вы, Дунечка Ивановна, — либо то, либо другое. Лучше уж инфаркт, и не просите!» А она зажмурит свои китайские глазенки и снова за свое: «Кровь у вас застоялась, единственный коленкор — женитьба». А у самой бровки стрельк… стрельк… «Горячая кровь, как песок на пляже». И смотрит пристально в душу.

И вдруг переспросил обыденно:

— В Туапсе-то бывал?

— Бывал.

— Ну знаешь, значит…

— Что — знаешь?

— Ну, загорал небось? Сестра милосердия от ожогов лечила?

— Нет, не лечила!

— Ну, а какого черта там делал? — вскинулся Степан.

— Десять суток отсидел, а потом уехал.

— Как же, Аверьяша? Положительный — и десять суток, а?

— Да неинтересно все это.

— Расскажи!

— На пляже было ветрено. Никто не купался. Накат с моря. Вдруг волной мертвого дельфина прибило, ну а рядом мальчишка с отцом сидел, ну и бац камнем, бац в мертвого-то… Ну и не выдержал я и отцу по затылку тоже бацнул. В общем, скандал. «Разве так положено, гражданин, за дельфина — и по затылку?!» Вот и пришлось срочно уехать, милиционер толковый оказался.

— Ох-хо-хо, Аверьяша! Кончай, погубишь меня! Как же это?! Да ты хулиган, оказывается, а?! Завтра же перееду к другому напарнику, попроще. А то ты меня ночью ручищами чикнешь за Дуняшу. Ох-хо-хо, небось папашу искалечил, а?! Скажи по совести.

Аверьян, как бы не слушая, переспросил, словно вопрос был для него важен:

— Ну, а Дуняша? Что?! Не нравилась?!

— Нравилась, как не нравиться, просто красавица. — И вдруг с силой скомкал подушку, разозлился: — Ну и глупый ты, чего привязался? — И, помолчав, гордо, с вызовом, сказал: — Ихней сестры, что луку в огороде, а я, Степан Кравцов, один, в единственном роде.