Желтое воскресенье - [36]

Аверьян с удовольствием запустил пальцы в теплую густую шерсть, потрепал пса.

— Думаешь, пора?! Ну, тогда минутку! Я быстро, зевнуть не успеешь! — Он спешно кинулся к двери, рванул ее за выступающую скобу, еще раз и еще, окончательно расчищая крыльцо. Он еще секунду боролся с холодом, но, не выдержав колючего мороза, кинулся внутрь сеней; рубашка холодно касалась тела, словно кусок замерзшего металла. Аверьян застучал сапогами по играющим ступенькам, звук замер за ним, но вскоре вновь ожил, сверху вниз. Аверьян был в полушубке и шапке-ушанке.

— Бугель, фю-й-ть!

В другой раз Аверьян непременно пошел бы в обход, по крутым замшелым камням, стекловидной корочке льда, мелодично коловшейся под ногами, но там нынче сыро, бесчисленные подземные ручьи стучали в глубине о камни — таили опасность. Он свернул влево, к сырым деревянным мосткам, — тут путь короче, ему спешить надо.

Слабый ветерок холодно разгонялся с гор, студил шею и грудь, курчавил непокрытый чуб.

Шел Аверьян и удивлялся:

— Что делается, Бугель, погляди, кругом! Весна! Тут зимой, помню, камень был. А теперь его нет. Не иначе, всего пургой источило!

Он вспомнил прошедшую зиму, которая началась в августе, когда внезапно из маленькой серой тучки повалил снег и падал субботу и воскресенье.

А потом на долгие три месяца наступила сплошная темнота, черная и тревожная, как омут. В октябре и в марте дико, по-хулигански свистели вьюги, ветер остро брил щеки, стремительно поднимал мускулистые вихри снега. Два раза дом покачнуло, но он устоял; в двери и стены с пушечной силой летели камни; морозные куски разнокалиберного снега, наконец, в феврале, вышибли крохотное оконце под потолком — до сих пор там торчит угол цветастой подушки. Аверьян хотел заложить дыру фанерой, но передумал: в щелях было единственное спасение от курильщика Кравцова. Электричество заменяло людям солнце — настоящее скрылось, а искусственное горело всю ночь, поднимало людей на работу, крутило фильмы, гнало составы с углем на товарный склад. И привыкшие к электрическому свету шахтеры по субботам лихо плясали в клубе, а потом, умаявшись от труда и песен, возвращались в свои глухие дома и спали.

В те дни Аверьян особенно тосковал, плохо спал, мучился; ему казалось, что все заботы, воспоминания, заполнявшие его прежнюю жизнь, — всего лишь досужая выдумка, болезнь воспаленного ума, а реальность — вот она, бледный навязчивый свет луны, диск, начищенный таз, плафон, — чего только не лезло в голову! Он петушился, не признаваясь себе, что этот враждебный холодный свет имеет над ним какую-то власть. Но правда заключалась в том, что темное небо, холодный блеск звезд рождали в его душе непонятное колючее беспокойство. Он вспоминал свою одинокую жизнь, прислушивался к волнующему бою сердца, но не находил там отзвуков сочувствия к себе, человеку без домашнего тепла.

Однажды луна была так близко, так нахальна, что он не выдержал, схватил черепок льда и кинул вверх в заиндевевший круг. Черепок падал в чистом, текучем потоке морозного воздуха, лениво вертухаясь и шелестя, пока больно не врезался в плечо. И вмиг все изменилось. Все стало на место: позеленевшая луна, холод и, как подтверждение его реальности, клубочек застывшего пара у рта.

Сноп снега лился из перевернутой чашки уцелевшего уличного фонаря; внизу, в желтом круге, плескалась вода, так казалось… И это в феврале-то! Когда повалил фиолетовый снег…

В такие минуты приходили мысли об Ольге, вспоминались раскосые глаза, смолистые волосы и брови.

«Да, нелегко ей таскать Ирину в мороз-непогоду». За этой мыслью приходила другая — осторожная мысль-надежда, однако непрочная, как полоска рассвета.

Наступило, наконец, время, когда все скрытое — лишайники, желтые лютики, бледная немощная травка в стоячей ржавой воде — открылось. Проще говоря, неслышная работа земли, теплого воздуха и подземной влаги сделала свое дело.

Аверьян поднялся на носках, чтобы лучше разглядеть: земля так трудно освобождалась от тяжкого бремени зимы, что ему показалось, будто дневной свет вскоре исчезнет, и, охваченный внезапным волнением, он еще раз глянул на солнце.

У Великой Арктической Тишины каждый звук на счету. Влажные доски под ногами поют. То Бугель глотку прочистит, то пуночка чирикнет или тоскливо, голодно закричит бургомистр — крупная чайка в небе.

Ирка вышла ему навстречу, раскачиваясь, руки в стороны, словно пингвин. Снег топчет не глубоко — топ-топ-топ… Неуклюжесть от верблюжьего платка — пушистого и ласкового. «Бухх-ель, Бухх-ель», — говорит, словно звенит.

— Здравствуй, Ирка! Ну, что нового? Опять ничего? Кругом жизнь такая интересная, триста вторую лаву запустили, скоро премию дадут, а ты знаешь чем премия пахнет?! А?!

— А ты мне раньше что обещал?!

— Нет, Ирка, в магазине все конфеты кончились, ты вчера полкило ирисок съела, у тебя диатез будет.

— Жила долго не живет.

— Ладно, будь по-твоему, полезай в карман.

Он не смотрел, но слышал и чувствовал, как ползет рука в жесткий карман шубы, как шарит там по суровой подкладке, шелестя конфетными обертками. Но самое главное — это чувство прикосновения ручонки, радостное чувство.