Желтое воскресенье - [40]

Двигаясь вдоль вагона, проводник протирал окна. И жесткий рукав форменки касался лакового козырька, который издавал звук толстой жести. Проводник шевелил губами, напевал, и грубый голос его относило в сторону. Вероятно, за три ночи проводник соскучился по собственному голосу.

— Здравствуй, земляк! — сказал проводник. — У тебя закурить чего найдется?

— Эртээф устроит?

— А лишь бы дым шел. Вообще-то я не курю, времени нет, да и Клавка ругается.

Лицо проводника треснуло в улыбке, расплылось, стало плоским, но глаза в сумраке вагона сверкали лукавством.

— Да, жизнь — это способ передвижения, — замысловато начал он, — хучь тебе в воздухе, либо на воде, а либо на земле.

— Угу! — лениво поддержал Рогоза, он не ждал от этого знакомства ничего особенного, поэтому просто поддакивал. — Вот белый медведь по льдинам шляется, то сайку слопает, то тюленя. И так всю жизнь. Выходит, ты прав, земляк!

— А ты как?! По научной части али моряк?

— Я вообще-то из Мурманска. И в Арктике бывал, приходилось.

— Значит, моряк, — добродушно рассудил проводник. — Между прочим, я тоже в Мурманске бывал. Город как город. Только солнца ни хрена нет да рыба мойва кругом — свежими огурцами пахнет.

Рогоза хитро улыбнулся, разговор по верхам все больше нравился ему.

Он поразился той легкости, с которой проводник пускался на подобные разговоры, но сообразил, что перед ним искренний человек, поэтому бережно отнесся к нему, потакая его живой непосредственной беседе.

— Вот и остался бы в Мурманске насовсем, оборотистые люди везде нужны, — сказал Рогоза, — фальшивые огурцы — мойву на Юг бы возил, а настоящие на Север.

— Это мне не подходит! — оборвал проводник. — Что я, фармазонщик какой?! Погоди, а чего это я тебя в Мурманске не встречал? — подозрительно допытывался он.

— Нет, посмотрите на него, — возмутился Рогоза. — Человек на родину едет, а ему сатир-мораль разводят.

— Государство и родина — разные вещи, — уклончиво ответил проводник. — Год назад один туда сбежал, а в сегодняшней «Комсомолке» назад просится: что ни говори, родина — она всем нужна, то ли птице, то ли человеку, а хучь бы и зверю.

Проводник замолчал, потом продолжал:

— Чего им там, медом намазывают, что ли?

Но Рогоза, думая о своем, не слушая проводника, невпопад ответил:

— Родина тоже встречать обязана, на то она и родина. А тут и поселиться негде.

— Эк, башка! — сказал проводник. — Так давай ко мне, раз до родины приехал. У меня дом, коза да Клаша одна, так вчетвером и будем.

— Ну, спасибо, — искренне сказал Рогоза, — спасибо, брат!

— Ну чего там?! — просто ответил тот. — Ты чего, японец, что ли? По три раза в день спасибо говоришь. Ты лучше шнапсу на стол — вот и вся благодарность. Или, к примеру, ответь: мне жениться можно али как?!

— Жениться всем можно, — в тон ему ответил Рогоза.

— Да нет, могу ли я в третий раз? Али не могу? По закону это али чего?

— Любовь не может быть преступлением, — успокоил его Рогоза.

— Вот молодец, башка твоя варит, — проводник снял фуражку, протер бритую голову, потоптался на месте. — Ты понимаешь, две жены было, правда, бездетные… — И смущенно сунул вперед руку. — Ну чего, пора здоровкаться, что ли?

— Меня — Ваня. А тебя?

— Меня — Федя. Ну что же, Ваня, какие твои вещички будут?

— Какие там вещички! — усвоив новый тон, сказал Рогоза. — Чемодан хреновый — и только.

— Так бери хреновый, коли другой не нажил. Вон Новороссийск видно. А я тебя угощу барабулькой, молодой Уступасиди — грек ловит по утрам и мне приносит.

И затем деловито, дежурным голосом провозгласил:

— Граждане пассажиры!..

На извороте пути показались тепловоз и часть состава, и Рогоза видел, как тот, маленький, упрямый, без видимых усилий превозмог перевал и дальше вниз покатился с нарастающим грохотом и скоростью.

Быстро смешались дома, люди, деревья, машины — и все это в обманчивом представлении катилось кубарем к морю.

Над морем небо густо голубело, море виделось сверху, и Рогозе, наблюдавшему с высоты сопки, показалось, что в длинном гремящем раскате поезда случится непредвиденное: машина пойдет вразнос и разобьет звонкую сцепку вагонов о стеклянную глыбу моря.

Однако у самого вокзала движение затормозилось, а вскоре и совсем тихо поезд подошел к перрону.

В воздухе разливалась чудесная свежесть и теплота.

Видимо, над городом прошла гроза, кругом были следы ее короткой сокрушительной силы: сломанное дерево, вымытые бурлящим потоком камни на мостовой, а на востоке — мрачные, в развалах облака.

Он спрыгнул на перрон, после этого два раза пристукнул ногой, под ним была крепкая новороссийская земля, предчувствие легкого счастья коснулось его души, он с удовольствием пристукнул еще раз.

Но вот он пошел, теплый ветер упал ему на грудь. В желтом воздухе купались частички водяной пыли, они искрились, освещенные косыми лучами.

Рогоза остановился у питьевого киоска, осмотрелся и прислушался: мажорно звучала вода, чуть в стороне на велосипеде крутился белоголовый мальчик, его хрустальный смех как бы раскладывался на стеклянных полках. А рядом с ним — громадный мужик в сапогах, дед или отец ребенка, пьяно говорил одну фразу:

— Гарна штука лисапед, попка едет — ноги нет.