Желтое воскресенье - [30]
Брагин проснулся. И стало ему хорошо и грустно, как в детстве.
— Машенька, посмотри, какое нынче желтое воскресенье.
Он подумал о женщине, которая всю жизнь была рядом. Он подумал и о том, что не мог дать этой женщине полного, настоящего счастья.
— Машенька, ты спишь? — снова спросил он.
«Спит», — решил он про себя. Но голос, глубокий и чистый, ответил:
— Нет, я проснулась давно и думаю, только лежу с закрытыми глазами. И знаешь что я решила?
— Нет.
— Я пойду сегодня с тобой, я надену свое лучшее платье, и мы целое воскресенье проведем вместе, рука об руку.
— Машенька, дорогая, но сегодня нельзя — мне дадут нагоняй. Нет, сегодня никак нельзя!
— Вот так всегда, — она обиженно опустила уголки рта. Ее ресницы дрогнули и глаза, наполненные влагой, открылись. Ничто в них не изменилось за годы, только чуть-чуть потускнели…
Рассказ этот записан со слов постового милиционера.
Мне же в этом рассказе принадлежит одна-единственная фраза, которую можно теперь отнести к самому началу рассказа:
«Будь спок, Дранкин, — Маша больше никогда не вернется!»
Влюбленный ноумен
В полдень ночные сторожа спят. А жаль, ибо иной полдень в Ленинграде бывает ох как хорош!
На тончайших весах колеблется воздух-мираж. Из ватной тучки сыплется такой мелкий дождь, прямо-таки волосяной, что к земле он совсем слабнет…
Облака не белые, а мерцающие от белизны, — не настоящие, отчего каждая крупица нашего естества кажется тоже не настоящей, а придуманной для полноты счастья и детства.
А дети, что ж, они тут, рядом, в цветнике, топчут его и смеются.
Над ними и позади прохладный, задумчивый Исаакий. На каменном лбу его древними грамматистами сделана медная запись: «Господи! Силою твоею веселится царь».
В полдень — высокое небо и голова Исаакия, которая вечно полна солнцем.
В такой вот полдень сидит на скамейке Сухов, погруженный в себя молодой человек, сидит, а сам палочкой на земле знаки рисует. С виду занятие серьезное, а на самом деле блаженный пустяк. Солнышко греет, земля круглая… Хорошо!!
А рядом город, сам по себе: улицы, дома, люди, люди… И Сухов подумал: «Не то что в твоей тундре — на сотни верст ни души».
Во внешности Сухова наблюдалось редкое сочетание: пепельные волосы и черные глаза с сухим блеском.
Детишки уже окружили одинокое дерево и играли подле него. Другие деревья словно отошли в сторонку, на ярко-желтый песок, а дальше за ними — зеленый газон, по которому уже прошелся отточенный нож косилки, и, возможно, тогда звенела трава, падая вниз, в шелестящую ость.
Думается в этот полдень о той грустной и суровой красоте края, откуда он сам. О том, чего не сделал еще в Ленинграде за время отпуска: не сходил в Эрмитаж, о чем позже будет жалеть, потому что тонкая красота так и не слилась в сердце с грубым миром суховской жизни. Не успел, а может быть и не хотел, видеть в зоопарке зверей. Звери в клетке, по суховской мысли, грустные оттого, что в них не сама жизнь, а лишь бледная тень ее.
— У вас свободно?!
Сухов очнулся, рядом стояли две стройные женщины в белом, почти призрачные от обилия светлого: лицо, платье, волосы, руки.
Промелькнула мысль:
«Вот этих бы зверюшек с удовольствием спрятал бы в клетку».
Только зачем так? У него в избушке, на Таймыре, тоже клетка, на сотню верст один мужик — Николай Григорьевич Сухов.
Широко, по-хозяйски, пригласил:
— Садитесь, садитесь…
— Нет, зачем же так — мы на лучшем месте, а вы на самом краю? Садитесь поближе, места всем хватит.
Лицо ближней порозовело, но под толстым слоем пудры оставалось не настоящим, застывшей маской.
— А вы нездешний?! — спросила она. — Я по говору слышу. Какой-то странный…
— Я на Севере работаю, а теперь в отпуске. Сорок два дня убить надо.
Сухов теперь внимательно смотрел на говорившую. Ее лицо улыбалось, но улыбка получилась странной — от разных глаз, голубого и зеленого, ясно и холодно вспыхнувших на свету.
— А вы на Севере как оказались? Родились там? — снова спросила она.
— Нет, мои корни на Кубани, но так случилось…
Другая женщина, ее подружка, вдруг перебила:
— А какая там погода?
— Весной тундра мокнет, словно насморк схватила, а летом жара, два градуса плюс…
Выслушав Сухова, она безучастно отвернулась. Теперь он рассмотрел и вторую. Она сидела боком. Спокойное лицо как бы разделено на две части, нижняя — с круглым открытым влажным ртом — находилась в состоянии глубокого сна, верхняя — проявляла живой интерес ко всему, что происходило вокруг: к играющим детям, прохожим, — и эта верхняя часть вновь вспыхнула интересом к Сухову.
— Неужели вы провели на Севере все годы? И один? Я бы умерла от страха, среди сугробов и медведей. — На ее лице стойко удерживались спокойствие и уверенность. Сухову нравилось это лицо, в веснушках, часто менявшее свое выражение, но всегда остававшееся простым и ровным.
Сухов был доволен и собой, потому что сумел привлечь ее внимание, уже самовлюбленно отнеся это обстоятельство на счет своей внешности, о которой в прежнее время почти никогда не думал.
Она ждала ответа.
— Это очень просто, — сказал Сухов, — нужно одухотворить абсолютное равнодушие в природе, чтобы затем приспособить его для себя. Вот и все.
Сборник представляет собой практически полное собрание прозаических произведений Натальи Дорошко-Берман (1952–2000), талантливого поэта, барда и прозаика. Это ироничные и немного грустные рассказы о поисках человеком самого себя, пути к людям и к Богу. Окунувшись в это варево судеб, читатель наверняка испытает всю гамму чувств и эмоций и будет благодарен автору за столь редко пробуждаемое в нас чувство сопричастности ближнему.
Роман о хирургах и хирургии. О работе, стремлениях и своем месте. Том единственном, где ты свой. Или своя. Даже, если это забытая богом деревня в Сомали. Нигде больше ты уже не сможешь найти себя. И сказать: — Я — военно-полевой хирург. Или: — Это — мой дом.
Лили Коллинз — не только одна из самых востребованных молодых актрис, покорившая сердца миллионов поклонников своими ролями в кино и на телевидении (фильмы «Орудия смерти: Город костей», «Белоснежка: Месть гномов» и др.), но и автор остроумных текстов. Она писала колонки для журнала Elle Girl, вела блог в Seventeen, была приглашенным редактором в изданиях CosmoGirl и Los Angeles Times. В своей дебютной книге, искренней, мудрой и ироничной, Лили пишет обо всем, что волнует нынешних двадцатилетних; делится секретами красоты и успеха, рассказывает о собственных неудачах и переживаниях и призывает ровесников, несмотря ни на что, искать путь к счастью.
Вниманию читателей предлагаются произведения, созданные в последнее десятилетие и отражающие насущные проблемы жизни человека и общества. Писателей привлекает судьба человека в ее нравственном аспекте: здесь и философско-метафорическое осмысление преемственности культурно-исторического процесса (Милорад Павич — «Сны недолгой ночи»), и поиски счастья тремя поколениями «чудаков» (Йован Стрезовский — «Страх»), и воспоминания о военном отрочестве (Мариан Рожанц — «Любовь»), и отголоски войны, искалечившей судьбы людей (Жарко Команин — «Дыры»), и зарисовки из жизни современного городского человека (Звонимир Милчец — «В Загребе утром»), и проблемы одиночества стариков (Мухаммед Абдагич — «Долгой холодной зимой»). Представленные повести отличает определенная интеллектуализация, новое прочтение некоторых универсальных вопросов бытия, философичность и исповедальный лиризм повествования, тяготение к внутреннему монологу и ассоциативным построениям, а также подчеркнутая ироничность в жанровых зарисовках.
Наивные и лукавые, простодушные и себе на уме, праведные и грешные герои армянского писателя Агаси Айвазян. Судьбе одних посвящены повести и рассказы, о других сказано всего несколько слов. Но каждый из них, по Айвазяну (это одна из излюбленных мыслей писателя), — часть человечества, людского сообщества, основанного на доброте, справедливости и любви. Именно высокие человеческие чувства — то всеобщее, что объединяет людей. Не корысть, ненависть, эгоизм, индивидуализм, разъединяющие людей, а именно высокие человеческие чувства.
Роман о нужных детях. Или ненужных. О надежде и предреченности. О воспитании и всех нас: живых и существующих. О любви.