Железо, ржавое железо - [54]

– Я еще не решил. Может быть, продолжу учебу, чтобы получить диплом магистра, хотя к философии я охладел. – Трудно оставаться философом, обучая десантников, которых забрасывали затем в тыл к немцам, технике перерезания глоток. Причем не «бритвой Оккама»,[43] а настоящей, обоюдоострой, чтоб удобнее было убивать.

Мать была поглощена редким хобби. Она тушью переносила на пергамент эпиграммы собственного сочинения и раздаривала эти миниатюрные произведения искусства всем, кроме своих детей.

Быть иль не быть – не есть вопрос,

Но есть-то все же надо.

Хотя и брюква, и овес

Желудку не услада.

Она состарилась, поседела, располнела, но ее все еще можно было назвать красивой.

– Построение еврейского государства, – сказала она, – вот в чем твое будущее. Учи иврит, мы с отцом уже учим, причем занимаемся основательно, а не так, как раньше, когда мы жили в Иерусалиме и Яффе. Тогда было достаточно знать несколько фраз, чтоб отдавать распоряжения прислуге.

– Собираетесь эмигрировать в Палестину? – удивился я.

– В Израиль, так будет называться наше государство, – дымя трубкой, сказал отец. В твидовом пиджаке и с трубкой, он выглядел стопроцентным англичанином. – Дело вовсе не в патриотизме. Просто мы хотим жить в тепле и есть апельсины из собственного сада. Довольно с нас сырой, промозглой Англии. Этот климат губителен для твоей бедной матери. – В подтверждение его слов мать разразилась мокрым кашлем. – К тому же Англию война доконала. Песенка империи спета. Мы с матерью хотим вернуться на Средиземное море. Культура началась с Палестины, там же она будет воссоздана. И мы с матерью хотим увидеть, как ваше поколение ее воссоздаст.

– Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что культура началась с Палестины? А Египет? А античная Греция?

– Я имею в виду монотеизм, – ответил отец. – Не то чтобы я верил в одного или многих богов. Семиты изобрели фонетическое письмо. Идея общественного договора тоже принадлежит им. Не сомневайся, в новый Израиль потянутся лучшие умы современности, которым будет где объединиться после долгих лет скитаний по всему свету. Смахивает на напыщенный патриотизм, но, в конце концов, на то мы и евреи, чтобы быть патриотами.

– Евреи, не верующие в бога.

– Еврейский атеизм своеобразен. Евреи-атеисты распространяют свои идеи с фанатизмом, присущим миссионерам. Возьми хотя бы музыку.

– Помнится, еще недавно у вас от музыки скулы сводило.

– Представь, я обнаружил в музыке некоторое сходство с архитектурой. Я недавно слышал по радио концерт оркестра «Халле», исполняли «Пир Валтасара» для баритона и хора, очень еврейская музыка.

– Сочиненная христианином из Ланкашира.

– У него наверняка еврейские корни. Я знаю, как Ципора орудует на своих ударных. В ней столько энергии, что она могла бы создать симфонический оркестр Израиля.

– А я?

– Ты можешь преподавать философию в иерусалимском университете. Или вступить в израильскую армию и стать инструктором по борьбе с проклятущими арабами.

– Язык, нужен язык, – вклинилась моя мать, не отрываясь от пергамента.

– Чтоб апельсины трескать, что ли? – вспылил вдруг я.

– И все это под жарким солнцем и ярко-синим небом, – расцвел в улыбке отец.

– Вот именно. Мы уже стали забывать вкус апельсинов, – поддержала его мать, старательно работая тушью.

Тем временем сытый по горло испанскими апельсинами Редж трясся в грузовике, доставлявшем дренажные трубы в Хаунслоу, и рассказывал шоферу о том, как он порешил немца, из-за чего теперь в бегах.

Вечером того же дня я сидел в заплеванном солдатами поезде. Пьяный унтер напротив меня громко храпел и во сне обмочился. Маленькая девочка, сидевшая с ним рядом, сказала матери:

– Мамочка, смотри, дядя написал.

– Тише, тише, солнышко мое, – всполошилась мать. На вокзале, к моему удивлению, было полно военной

полиции, и мне пришлось предъявить увольнительную. Я не понимал, почему они так внимательно изучают мое офицерское удостоверение, а не документы рядовых. Правда, на моих глазах задержали двух солдат, у которых увольнительной не оказалось. Меня после нудной проверки отпустили. Полиция явно кого-то искала.

Этот кто-то располагал только гибралтарскими банкнотами, но мелочь у него имелась, и он позвонил из автомата в Хаунслоу своей сестре Беатрикс.

– Чего надо? – раздался в трубке мужской голос.

– Позовите мисс Беатрикс Джонс.

– Шел бы ты подальше.

– Звонит ее брат. Это срочно. Кто вы такой?

– Пошел в жопу.

– Сам ты пошел в жопу. Говорю тебе, это ее брат. Немедленно передай ей трубку.

– Брат, говоришь? Прямо из концлагеря? Лучшего ничего придумать не мог? Отвали, приятель, сегодня не твой день. – Раздался сигнал отбоя.

Редж позвонил еще раз. Трубку сняли молча, и Редж смутно расслышал возню тел. Он повесил трубку. Значит, поеду прямо в Манчестер, решил он.

Шофер грузовика остановился у придорожной забегаловки и предложил Реджу подкрепиться. Сам он собирался провести ночь с женщиной, муж которой воевал то ли на Рейне, то ли на Роне. Редж вошел в прокуренное кафе с первыми аккордами песни «Поцелуй меня на ночь, сержант». Он спросил у шоферов, не едет ли кто на север. Один из них, дожевывавший яичницу из порошка, вез шифер в Стаффордшир, – пожалуйста, это по пути. Редж попытался обменять свои гибралтарские купюры. Рассматривали их с любопытством, но никто не брал. Последнюю мелочь он истратил на пирог со свининой, большую часть которого скормил жирной дворняге, отиравшейся у столов. На дорожку зашел в грязный сортир, стены которого пестрели надписями типа «Хочу трахнуть Винни из Уорвика». Устроившись в кабине новенького грузовика, Редж в очередной раз поведал шоферу историю про то, как он убил немецкого шпиона и теперь вынужден скрываться. И очередной шофер, похоже, ему не поверил.