Железный пар - [50]

Такова моя страна – океан раскалённого газа. Его не запрёшь в голубую трубу и не пустишь налево. И мы в океане этом – всякие. Одни – витающий свинец, другие – медь воздушная, а лучшие – пар из чистого железа.

Мы не тверды, но горячи и не ржавеем.

Солнечный русский – конденсат железного пара, то, что произойдёт с лучшими из нас, когда мы, одолев глубины, достигнем дневной поверхности земли.

Обратный путь до трассы прошёл без приключений.

Проехали несколько километров по приличному асфальту и свернули на грунтовку, к горе владыки, в урочище Кухи-Малик.

– Три тыщи лет горит. – Фёдор посасывал минералку из горлышка. – Приблизительно. Природная химическая фабрика: тут тебе и сера в чистом виде, и нашатырь, и купоросы, и селитра, и квасцы… А довеском – органические продукты пиролиза угля. Вся алхимия… да что там – вся арабская и европейская медицина на здешних реактивах держалась. Татарская соль – так называлось. Ягнобские лекари шуру и калхуб, минералы квасцов и нашатыря, вываривали, раствор процеживали и отстаивали. Выпавший кристаллический осадок заливали коровьим молоком и опять вываривали до белой кашицы – такой, как мокрый сахар. Эта штука называлась зок – всем здешним лекарствам отец. – Фёдор сыпал таинственными терминами без всяких усилий памяти. – В окрестных кишлаках целители до сих пор по древним рецептам зелья готовят – в Габеруде, в Шурпазе…

– Заедем? – вспомнил я про колени матери.

– Отчего не заехать, – лениво согласился Фёдор. – Заедем.

Урочище Кухи-Малик – гора Контаг, часть восточной, изрезанной распадками-саями гряды в треугольнике, очерченном двумя расходящимися от вершины Симич отрогами и долиной Ягноба, вдоль которого пролегала трасса.

Прилично поднявшись над рекой, машина остановилась на площадке.

Дальше предстояло идти пешком – Карим показал направление, но сам остался в тени невзрачного куста сторожить сложенные на багажник «муссо» пожитки.

По тропе вскоре вышли к высокой серой скале.

По мере приближения склон становился всё пестрее и занятнее: тут и там на нём проступали фиолетово-аквамариновые, лимонные и белёсые кляксы, которые походили на фантастические лишайники, но на деле оказались химическими выцветами, оставленными вырывающимися из трещин серно-нашатырными газами.

Жар, веющий от скалы, накатывал волнами – чем ближе, тем отчётливей. Кто-то говорил мне – Руслан? Фёдор? – что ночью эти пышущие преисподней камни испускают мерцающее агатовое свечение.

На склоне виднелись тёмные дыры-выработки. Несколько таких же располагалось и у подножия известковой стены. Собственно, это и были они, легендарные горящие копи Буттама.

Повсюду слышалось шипение – то хриплое, то с присвистом, – из трещин в камнях и из рыхлых осыпей исходило жгучее дыхание пылающих недр.

И запах… Насколько он был несравним, настолько же и отвратителен. Благо лёгкий ветерок развеивал его, не давая сгуститься.

Странно, каменная осыпь выглядела влажной, хотя вокруг было сухо и над землёй дрожал печной зной.

– Не тронь, – упредил моё движение Фёдор.

Поздно – я смял в горсти рассы́павшуюся от прикосновения каменную кашу.

– Дурак. – Фёдор заговорил вдруг назывными предложениями. – Кислота.

И тут же я почувствовал, как в пальцы впились крошечные иголочки, точно ухватил за стебель молодой шиповник.

Отбросив липковатую труху, затряс рукой.

– Не концентрат, – успокоил Фёдор. – Так, процентов двадцать.

Он вытащил из рюкзака бутылку и брызнул воды в подставленные мной ладони.

Не удержался, впрочем, присовокупил: горячее дыхание горы – сложная углеводородная смесь, насыщенная серой и прочими вытяжками из прокалённых пород, – вступая в реакцию с газами атмосферы, производит чудеса химических возгонок, а влага воздуха, соединившись с ним, с дыханием, превращается в раствор серной кислоты, разъедающий здешние известняки. Поэтому камни возле пылающих разломов хрупки: тронь их – и крошатся в прах.

Не то чтоб я любил научно-популярный комментарий к разным дивам – а Фёдор этого добра и прежде выдавал от сердца, с горкой, – но, вытирая руку, слушал.

Подземный пожар ест гору, как балтийский ветер ест мартовский снег.

– Помнится, – припомнил Фёдор, – Глеб как-то брал образцы минералов из копей. Завернул в газету и положил в рюкзак. А когда, уже в Новосибирске, разбирал вещи, оказалось – газета истлела и в штанах, лежавших под образцами, – дырка.

Я подивился прозорливости несчастного брата – его контейнеры были явно сродни химической посуде. И зачем ему понадобились минералы из этой древней печки? Работал ведь всю жизнь без них. Да так, что мало кто сравниться из умельцев сможет с ним в переплётном ремесле.

Между тем мы с Фёдором остались одни – остальные разбрелись по изъеденному сернистыми парами склону кто куда. Мелькали временами меж камней счастливый рюкзачок Глеба и шапка Сергея, сложенная на этот раз в виде пляжной панамы.

Призвав меня к осторожности, отправился на поиски волшебного кадра и Фёдор.

Я осмотрелся.

Над тёмными провалами заброшенных выработок – если и посещали их ещё старатели, то от случая к случаю, по крайней мере нам не встретился ни один – выше по склону были сложены каменные ограды, вероятно призванные защищать рудокопов и сами копи от осыпей и камнепадов. Вид эти сооружения имели полуразрушенный и ветхий, определённо их давно не подновляли.