Железный бурьян - [14]

— Ты похож на одного моего приятеля, — сказал Френсис бармену с пронзительной улыбкой.

Бармен с пышной, волнистой седой шевелюрой и выразительными седыми усиками ответил ему взглядом, достаточно долгим для того, чтобы разморозить память. Потом перевел взгляд с Френсиса на Махоню, тоже улыбавшегося.

— Кажется, я вас знаю, орлы, — сказал бармен.

— Тебе правильно кажется, — ответил Френсис, — только когда я тебя последний раз видел, ты не отращивал щекоталку.

Бармен погладил серебристые усики.

— Ну и напоили вы меня, ребята, в Нью-Йорке.

— Это ты поил нас в каждом баре на Третьей авеню, — сказал Махоня.

Бармен подал руку Френсису.

— Френсис Фелан, — сказал Френсис, — а это Руди-фриц. Хороший человек, но малость того.

— Люблю таких, — сказал Оскар.

— Махоня Пакер, — сказал Махоня и подал руку.

— Я помню, — сказал Оскар.

— А это Элен, — сказал Френсис. — Живет со мной, а почему — убей бог, не знаю.

— А я все так же прозываюсь Оскаром Рио, друзья, и я вас в самом деле помню. Только не пью теперь.

— Хе, я тоже, — сказал Махоня.

— А я еще не отстал, — сказал Френсис. — Подожду до пенсии.

— Он сорок лет уже как на пенсии, — сказал Махоня.

— Неправда. Сегодня весь день работал. Заколачивал деньги. Как тебе мой новый костюм?

— Красавец, — сказал Оскар. — Нипочем не отличить от тех вон франтов.

— Что франты, что бродяги — разницы никакой, — заметил Френсис.

— Только франты выглядят как франты, — сказал Оскар, — а бродяги — как бродяги. Правильно?

— Ты умный мужик, — сказал Френсис.

— Ты еще поёшь, Оскар? — спросил Махоня.

— За ужин.

— Так спой же, черт тебя подери, — сказал Френсис.

— Раз ты так вежливо просишь… — согласился Оскар и повернулся к пианисту: — «Шестнадцать».

Немедленно раздались аккорды «Шестнадцати нежных лет».

— Чудесная песня, — сказала Элен. — Я помню, ты пел ее по радио.

— Твоя любовь не ржавеет, дорогая.

Оскар запел в микрофон, стоявший на баре. Голоса своего он не пропил и слуха не потерял. Время будто двинулось вспять: этот голос был также привычен американскому уху, как голос Джолсона или Мортона Дауни, — и даже Френсис, редко слушавший радио и в прежние годы, и, тем более, нынче, явственно помнил этот тембр и это тремоло, помнил по нью-йоркскому загулу, когда песни Оскара были хоралом нескончаемой радости для всех, кто мог их слышать, — так, по крайней мере, помнилось Френсису за далью лет. И то, с каким вниманием слушали Оскара бродяги, франты, официанты, лишь подтверждало, что этот пьяница не мертв, не умирает, а проживает эпилог незаурядной жизни. А все же, все же… вот он, спрятавшийся за усами, такой же калека, и в усталых его глазах читает Френсис страдания собрата, для которого жизнь оказалась, вопреки большому успеху, обещанием неисполненным и теперь уже точно неисполнимым. И песню он пел состарившуюся, но не от лет, а от износу. Песня его обтрепалась. Вытерлась песня.

Прозрение это вызвало у Френсиса потребность исповедаться во всех своих грехах перед законами естества, морали и общества, безжалостно обнажить и исследовать каждый изъян своего характера, даже самый мелкий. Что же погубило тебя, Оскар? Захочешь ли ты сказать это нам? И сам знаешь ли? Меня-то погубил не Джеральд. Не пьянство, не бейсбол и даже не маманя. Что же там такое поломалось, Оскар, и почему никто не придумает, как нас починить?

Когда Оскар плавно перешел ко второй песне, талант его показался Френсису безмерным и несоответствие между его талантом и загубленной жизнью — совсем необъяснимой тайной. Чтобы человек такое умел и это ничего не значило? Френсис задумался о своих подвигах на солнечных, подернутых дымкой полях вчерашнего дня: как он угадывал полет мяча после любого удара биты, как бросался на мяч, словно ястреб на цыпленка, как гасил его скорость — летящего или коварно катящегося по траве. Ловил его хищным взмахом перчатки, а правая рука уже тянулась к ее кожаной полости и — бежал ли он, падал ли — хватала добычу тренированными когтями и швыряла в сторону первой или второй базы или куда там было нужно — и тебе конец, дружок, ты вылетел. Ни один игрок не владел своим телом так, как Френсис Фелан, безотказная бейсбольная машина, и не было на свете игрока быстрее его.

Френсис вспомнил цвет и крой своей перчатки, ее запах — запах пота и промасленной кожи — и подумал: сберегла ли ее Энни? Кроме воспоминаний да двух-трех вырезок из газет, эта перчатка была единственным, что сохранилось от конченой карьеры, достигшей пика в ту пору, когда давно остались позади лучшие годы; но сама эта просрочка будто обещала, что где-то может ждать его другая слава, что где-то пропоют осанну Френни Фелану, одному из самых лучших в бейсболе бегунов.

На кульминационной строке голос Оскара задрожал от горькой утраты: слезы застилают глаза, когда он вспоминает о потерянной жемчужине своей жизни, разбитое сердце зовет и зовет ненаглядную. Френсис повернулся к Элен и увидел, что она плачет прекрасными очистительными слезами: Элен, с неизгладимой печатью печали на коре головного мозга, с безысходной любовью до гроба, лила слезы над всеми жемчужинами, потерянными с тех пор, как впервые пропели эту старую нежную песню любви.