Железный бурьян - [15]

— Как это было прекрасно, как прекрасно, — сказала Элен Оскару, когда он присоединился к ним возле пивного крана. — Эта песня — одна из самых моих любимых. Я сама ее пела.

— Пела? — сказал Оскар. — А где?

— О, всюду. Концерты, радио. Когда-то я пела на радио каждый вечер — но это было сто лет назад.

— Вы должны исполнить нам.

— Ни в коем случае.

— Посетители здесь всегда поют.

— Нет, нет. Да как я выгляжу!

— Ты выглядишь не хуже любой здесь, — сказал Френсис.

— Нет, ни в коем случае, — сказала Элен. Но она уже настраивала себя на то, чего не могла сделать ни в коем случае: заправляла волосы за уши, одергивала воротничок, разглаживала платье на более чем выпуклом фасаде.

— Что будете петь? — спросил Оскар. — Джо их все знает.

— Дайте подумать.

Френсис увидел, что за дальним столиком сидит Альдо Кампьоне, с кем-то вдвоем. Ходит за мной, сукин сын, подумал Френсис. Он уперся взглядом в Кампьоне, и тот сделал неопределенный знак рукой. Что ты хочешь сказать мне, мертвец, и кто это сидит с тобой? У Альдо в петлице белого фланелевого пиджака был белый цветок — что-то новенькое после встречи в автобусе. Чертовы мертвецы, разъезжают толпами, цветы покупают. Френсис присмотрелся к его соседу, не узнал, и ему захотелось подойти поближе, разглядеть получше. А что, если там никто не сидит? Что, если я один вижу этих амбалов? Подошла цветочница с корзинкой белых гардений.

— Купите цветок, сэр? — спросила она у Френсиса.

— Это можно. Почем?

— Двадцать пять центов.

— Дайте нам один.

Он выудил из брюк монету и пришпилил гардению к лацкану Элен булавкой, которую ему дала цветочница.

— Давненько я не дарил тебе цветов, — сказал он. — Ты будешь петь нам, надо прифрантиться.

Элен перегнулась через стол и поцеловала Френсиса в губы; он краснел, когда Элен целовала его на людях. Она всегда была первостатейной озорницей между простынями — когда были простыни, когда было чем между ними заняться.

— Френсис всегда дарил мне цветы, — сказала она. — Как разживется деньгами, так первым делом мне — дюжину роз, а то и белую орхидею. Главное — мне цветы, а деньги — дело десятое. Правда ведь, Френ?

— Всё — правда, — сказал он, хотя не мог припомнить, чтоб покупал орхидею, да и не знал, как они выглядят.

— Мы жили как голубки, — сказала Элен Оскару, улыбавшемуся этой сцене бродяжьей любви у себя в баре. — У нас была прекрасная квартира на Гамильтон-стрит. Посуда — вся, какая только может понадобиться. У нас был диван и большая кровать, простыни, наволочки. Чего у нас только не было, правда, Френ?

— Правда, — сказал Френсис, пытаясь вспомнить эту квартиру.

— У нас была герань в горшках и цвела всю зиму. Френсис обожал герань. И ледник, набитый едой. Мы так ели, что приходилось садиться на диету. Какое чудесное было время.

— Когда это? — спросил Махоня. — Я и не знал, что вы где-то засиживались надолго.

— На сколько надолго?

— Ну, не знаю. Наверно, на месяцы, раз была своя квартира.

— Да было раз, я месяца на полтора задержался.

— Нет, квартира у нас была гораздо дольше, — сказала Элен. — Френсис пить не бросил, стало нечем платить, пришлось отдать и наволочки и посуду. У нас был хевилендский фарфор, самый лучший. Меня отец учил: покупаешь — так покупай самое лучшее. У нас были кресла цельного красного дерева и красивое пианино. Оно стояло у брата, и брат не хотел с ним расставаться, но оно было мое. На нем однажды играл Падеревский — в девятьсот первом году, когда приезжал в Олбани. За этим пианино я пела все мои песни.

— Она классно играла на пианино, — сказал Френсис. — Точно говорю. Может, споешь нам, Элен?

— Пожалуй.

— Что вам хочется спеть? — спросил Оскар.

— Не знаю. Может быть, «Когда-то славным летом».

— Самое время ее спеть, — сказал Френсис, — когда мы мерзнем там как цуцики.

— А впрочем, я лучше спою Френсису, — сказала Элен, — за то, что он подарил мне цветок. Ваш друг знает «Он мой друг» или «Любимый мой»?

— Ты слышал ее, Джо?

— Я слышал, — сказал пианист Джо и сыграл несколько тактов из припева песни «Он мой друг», а Элен тем временем улыбнулась и встала и пошла на эстраду уверенно и грациозно, как и подобало при возвращении в мир музыки — мир, с которым она не должна была расставаться, — и зачем только ты рассталась с ним, Элен? По трем ступенькам на эстраду подняли ее знакомые аккорды, всегда приносившие радость, — аккорды не одной этой песни, а целой эпохи песен, тридцати-, сорокалетней эпохи песен, прославлявших любовь, верность, дружбу, и семью, и страну, и мир природы. Легкомысленная Сал была сущим чертом, но честней и надежней ее — поискать. Мэри была прекрасной подругой, подарком небес, и любовь к ней не угасла. Свежескошенная трава, лунное серебро, огонь в очаге — вот были заповедники души Элен, песни, что она пела сызмалу, песни, жившие в ней, как классика, навеки заученная в молодые годы, и говорили они с ней не абстрактно с эстетических вершин искусства, которым она когда-то надеялась овладеть, а прямо и просто о насущной валюте души и сердца. Бледная луна озарит наших сердец переплетенье. Ты похитил мое сердце, любимый, так не расстанемся же никогда. Любовь моя, души моей огонь, говорили ей песни, ты моя, я твой навеки. Ты девичество мое сгубил, мои надежды разлетелись пылью. Прогони меня с улыбкой, но запомни: солнце жизни ты моей погасил.