Железные желуди - [24]

Перед такой вот женщиной сидел новогородокский кня­жич Далибор и ломал голову, с чего бы начать беседу. Он был не из говорунов, тем более среди малознакомых лю­дей. Выручила княгиня.

- У вас в Новогородке, я слышала, есть очень богатый храм, - молвила она и перевела взгляд на Войшелка.

- Храм мучеников Бориса и Глеба, - поспешил с ответом Далибор.

- Меня жизнь по рукам и по ногам связала, - горько вздохнула Ганна-Поята. - Сижу пень-пнем на одном месте. А так бы хотелось съездить в Новогородок на богомолье.

Далибор собрался было что-то сказать, да не успел: со двора послышались крики, хохот, режущее ухо лошадиное ржание.

- Что там такое, Василь? - забеспокоилась княгиня.

Войшелк вышел из молельни, и какое-то время Далибор с Ганной-Поятой сидели в молчании. Влетела невзрачная, как моль, мошка, метнулась на пламя свечи и с легким треском сгорела - повеяло паленым. Литовский княжич во­ротился с хмурым лицом. Мать вопросительно посмотрела на него.

- Дружинники связали трех коней хвостами и потешают­ся, - объяснил Войшелк. И добавил: - Я их отчитал: кон­чайте дурью маяться.

- А отца не видел? - поморщилась Ганна-Поята.

- Он тоже там был, смеялся, - неохотно ответил Вой­шелк.

В это время послышались гулкие, уверенные шаги, и в молельню вошел Миндовг. Княгиня и Далибор встали. Ку­нигас поцеловал жену в щеку, похлопал сына по плечу, озорно подмигнул Далибору. По всему, он был в настрое­нии.

- Солнце на дворе, а вы от свечей греетесь, - заговорил оживленно. - Всё бы своему Христу кланялись. А что как спину в кочергу скрючит? - Поймав осуждающий взгляд Ганны-Пояты, замахал руками: молчу, дескать, молчу. Сел на пуф и, не пряча улыбки, признался: - А мне сегодня во сне видение было: отец покойный кунигас Рингольт при­снился.

При этих его словах все затаили дыхание.

- Будто бы пришел я навестить его на том свете. Поужи­нали, как водится, Литву нашу вспомнили. Пора на покой. Уложил я старого в его вечное ложе, землицей мягкой при­сыпал. Наутро спрашиваю: “Как тебе спалось?” - “Ох, ху­до, - отвечает. - Черви и гады разные жрали меня”. Тогда я для него деревянное ложе, домовину, соорудил. Назавтра отец опять плачет, жалуется: “Не могу так лежать: от ко­маров да пчел спасу нет”. И решил я по обычаю дедов на­ших краду огненную сотворить, предать от­цово тело огню. Утром опять спрашиваю: ”Ну, как на этот раз?”. Глаза у отца заблестели, обнял он меня, расцеловал и звонко так говорит: “Спасибо тебе, сыне. Сладко я спал. Как младенец в колыбели”.

Миндовг умолк, с веселым вызовом посмотрел на княги­ню: конечно же, в первую очередь к ней, истовой христи­анке, был обращен его то ли порожденный сном, то ли про­сто выдуманный рассказ. Она сидела с окаменевшим ли­цом, тихая и бледная. И вдруг всхлипнула.

- Перестань, - примирительно сказал Миндовг. - Утри слезы.

Ганна-Поята послушно исполнила мужнину просьбу-приказ.

- Женщина утирает слезу пальчиком, мужчина - кула­ком, - усмехнулся кунигас, прежде чем вернуться к разго­вору, в котором, как ему казалось, не была поставлена точ­ка. - И все-таки на огонь обменивается все, как и все - на огонь. Это как золото и разные там товары. Так учил про­славленный мудрец Гераклит. Так учил верховный жрец Вайдевутас. Вот почему мы в Литве поклоняемся огню и не зарываем своих умерших в землю. - Он повернулся к Да­либору. - Соскучился у нас новогородокский княжич? - И, не дав тому ответить, положил ему руку на плечо. - Завтра на ловы поедем, на большую охоту. Знаю, что вы, новогородокские, любите это дело. Мы - тоже. Разве не правда, Войшелк?

- Правда, правда, - обрадованно затряс головой его сын.

- Собольи и горностаевые меха по сорок и по сто штук в кипе мы возим и в Полоцек, и в Менск, и к вам в Новогоро­док. А ведомо тебе, какие у нас медведи водятся? Мура­вейники, овсяники и стервятники. А волки? Конюхи - большие, серой шерсти, и свинятники - эти поменьше, бу­рые до желтизны.

Миндовг, как, поди, и всякий литовский кунигас, знал толк в охоте, сызмалу любил ее. Мужчины с жаром приня­лись обсуждать предстоящие ловы. И лишь Ганна-Поята отрешенно сидела на своем диванчике, делала вид, что прислушивается к разговору, а мыслями была далеко­-далеко, в заоблачной выси. Не зря говорят, что от моли бе­да одежде, а от тоски - человеку. Стоял в глазах у рутской княгини залитый ярким полуденным светом Афон, безмя­тежное голубое море, белые стены монастырей, по которым буйно вьется, лезет вверх хмельная от солнца виноградная лоза. Там, в той солнечной тишине, живут, ведут беседы с Богом смуглые большеглазые люди, которые питаются ме­дом диких пчел и акридами - молодью саранчи. Как ей хо­телось туда, как хотелось вырваться из этой лесной глуши, от крови и страха, от нескончаемых войн. А там даже есть места, где запрещается пахать землю, поскольку она - жи­вая и соха может причинить ей боль.

На ловы Далибор взял свой любимый лук. Литовцы больше слышали про это оружие, чем имели с ним дело, и Войшелк так и этак вертел его в руках, причмокивал язы­ком. Лук бил на сто сажен и складывался на несколько час­тей. Главной была кибить - древко лука, каждая половина которого называлась плечом либо рогом. Костяные наклад­ки назывались мадянами, а нижняя сторона рога - подзо­ром. К концам рогов крепилась тетива из лосиных или во­ловьих сухожилий. Обычно тетива была расслаблена, и только перед самой битвой или охотой ее натягивали. На левое предплечье Далибор надел металлический браслет-наручку, чтобы защитить руку от ударов тетивы, а на большой палец той же руки - костяное кольцо. Стрелы бы­ли частью березовые, частью - из лесной яблони-дички.