Железные желуди - [13]

- Вот ты какая, - не мог скрыть смущения Костка. - Не так я стар, как тебе кажется. А скажи-ка, - сменил тон, - куда это ты собралась? Неуж вместе с подружками будешь жечь на Темной горе поганский костер, услуживая вещуну? От него, от Волосача, смердит болотом. Все, кто поклоняется Перуну или там Пяркунасу, - пропащие люди. Протя­ни дьяволу пальчик, и он схватит тебя за волосы. А ты по молодости сама идешь к нему в лапы.

Костка смотрел на Лукерью с искренним сожалением, и девушка растерялась, не знала, что сказать.

- Я христианка, - тихо вымолвила наконец.

- Христианка? - сокрушенно усмехнулся Костка. - Душа твоя, как огонь на ветру, клонится то в одну, то в другую сто­рону. У нас, у ляхов и мазуров, христианки ходят в святой костел.

- Это у вас, - осерчал вдруг Далибор и направил своего коня так, чтобы оттеснить Костку от Лукерьи. - Это у вас. А у нас по-другому...

Лях с недоумением смотрел на княжича, а тот разгоря­чился, залился краской, глаза его так и метали гневные молнии. Еще чуть-чуть - и тряхнет наставника за ворот. "Это, похоже, любовь", - подумал проницательный лях, и снова его сердце зашлось от жалости. Теперь уже к Далибору, ибо любить язычницу - то же самое, что целовать га­дюку, забыв про ядовитое жало.

- Пошли, Лукерья, - заговорили девчата. - Пошли.

Взбивая босыми пятками легкую пыль, они стали уда­ляться в сторону Темной горы. Опять послышался веселый смех, беззаботное ойканье. Далибор с тяжелым сердцем, которое будто сжали холодными клещами, прикусил губу. А венок у Лукерьи на голове васильково синел, таял, рас­творялся в зелени лесной дороги.

- Заждались мы тебя, Глебушка! - бросилась навстречу сыну княгиня Марья, едва тот въехал во двор. Он спокойно слез с коня, подошел, спокойно поцеловал ее белую про­хладную руку. И княгиня своим материнским сердцем учуяла, что какая-то, может быть, незримая, малюсенькая трещинка пролегла сегодня между ними, отпечаталась на сыновней душе.

- Завтра же в путь, - было первым, что сказал сыну князь Изяслав. - Даю тебе с воеводой Хвалом три сотни воев. И Костка с холопом Найденом тоже поедут. Высылай вперед дозоры: опять неспокойно в Литве.

В сборах, в хлопотах пролетел остаток дня. Точили мечи и пики, под повязку набивали овсом походные сумы, чис­тили и кормили коней. Те в молоко перемалывали зубами овес, ели с жадностью в предчувствии дальнего, трудного пути. Некрас весь вечер приставал к отцу: отпусти его вме­сте с Далибором. Но князь в конце концов так цыкнул на него, так топнул ногой, что пришлось, проглотив обиду, от­ступиться. Пошел в светелку к матери и там, вдали от чу­жих глаз, пустил слезу.

Усталый, добрался Далибор до своей опочивальни, раз­делся с помощью дворового мальчика-холопа и камнем рухнул на кровать. Под подушкой, набитой тетеревиным и куриным пером, ощутил что-то твердое. Отбросив подушку и увидел небольшую фигурку Перуна, выточенную из мед­вяно-желтого янтаря, и темный, слегка удлиненный шарик. Приказал холопу зажечь свечу, долго вертел таинственный шарик в пальцах и вдруг сообразил, что это желудь, отли­тый из железа. Какой искусник отлил и обработал его? Чья рука и с какой целью положила под подушку? Мать? Но она бы сказала. Да и не станет она, прирожденная христи­анка, придавать значение какому-то желудю, какой-то ста­туэтке, изображающей Перуна. Для нее это смертный грех. Кто же тогда додумался? Сам князь? Холопы? А желудь был как настоящий, особенно его крышечка-шапка. Каж­дую чешуйку, каждую черточку тщательно и с большим старанием положил на металл неизвестный мастер. Была на желуде и петелька, чтобы, продев нитку или жилу, носить на шее. Это, несомненно, был оберег. Но кто и от чего хо­тел оберечь, защитить Далибора? Долго не мог уснуть в эту ночь княжич, а когда уже начали было слипаться веки, тихо вошла в опочивальню мать, села рядом, осторожно стала гладить его голову. В темноте он не видел ее лица, хотел притвориться спящим, но нежные легкие пальцы ветерком пробегали по его волосам. Защемило сердце, И тогда он в молчании принялся целовать матери руки. Со жгучей ост­ротой пришло понимание: впереди у него неизвестность, опасная дорога, возможно, даже страдания и кровь, и обо всем, что ему выпадет, материнскому сердцу болеть до по­следнего удара. Еще нежнее и горячее стал целовать ее ру­ки. Она заплакана. Тихие теплые слезы капали ему на лицо. Мать молча поплакала, молча вышла. Легкий белый силуэт мелькнул в проеме двери. Все поглотила ночь. Долгие де­сятилетия спустя, перед лицом своей кончины сын будет проклинать себя за то, что не шепнул ей тогда: "Мамочка... мама".

Обновленным солнечным светом занялось небо, и Дали­бор с Хвалом повели дружину от Новогородка в направле­нии литовских лесов. Едва булыжник мостовой и камень городских строений сменился разливом трав и цветов, у Далибора отлегло от сердца, забылись ночные терзания. С жадностью смотрел княжич окрест. Все ему было интерес­но и мило: и ручьи, с веселым перезвоном спешащие влиться в Неман, и семьи дубов в поле, и зеленая стена ле­са, которая вскорости поглотила дружину. В последний раз оглянулся он на Новогородок, увидел блестящий купол церкви, крепостную башню, вал и на склоне его взлохма­ченное ветром дерево. Вот оно облегченно уронило зеле­ные ветви - почудилось, будто кто-то прощально махнул рукой.