Железные паруса - [2]

— А мне хотелось бы… — вздохнула она.

— Ну зачем тебе, — начал злиться Он. — Зачем? К чему? Рисковать?

— Вечно ты шарахаешься. — Сверкнула она своими черными глазами. Она прекрасно умела это делать в нужный момент, так что Он почти не выходил победителем.

— Я не шарахаюсь, — возразил Он. — Но хочу предупредить, мы ничего об этом мире не знаем, мы слепы как котята, поэтому надо быть осторожным и…

— А!.. ну тебя… дай мне жить, как хочется…

Он едва не поперхнулся. Ее убежденность просто злила его. Это был один из моментов, который Он совершенно не понимал. Теперь Он всегда боялся, что она совершит какую-нибудь глупость, а Он не сможет ее удержать или просто не углядит в какой-то миг, как можно не углядеть за ребенком в большой шумной комнате, полной маскарадного люда.

Больше они к этой теме не возвращались и ехали молча.

Долина раскинулась еще шире. Горы с обеих сторон стали почти что игрушечными, — словно нарисованными гуашью на мелованной бумаге.

— Ладно, не злись, — сказала она, — я не права.

— Я и не злюсь, с чего ты взяла.

— Я же вижу. Не права я, не пра-ва…

— Даешь слово?

— Даю.

— Поклянись.

— Чтоб ты сдох!

— Ладно, мир, — согласился Он.

— Тогда давай свернем вон туда, к тем домикам. — И она показала на холм, где на самой вершине торчали две крыши.

Уж очень ему не хотелось останавливаться у тех домиков — как на ладони. Он предпочитал уединенность, да и вода, наверное, далековато, на машине надо везти. Но вода, и притом отличная, обнаружилась в колодце. Даже ведро привычно стояло на срубе, что несколько удивило его. Он всегда удивлялся чужим вещам, словно застигая их врасплох. И пока не мог докопаться, почему так происходит. Вещи всегда жили своей жизнью, даже когда принадлежали людям. Только с некоторого времени Он начал замечать, что они словно бы пропадают, — стоило о них чуть-чуть подзабыть. А потом снова появляются совершенно в иных местах. И если были из металла, то — сплошь окисленные, будто их держали в уксусе.

От колодца Он двинулся к дому.

У них был уговор — пока ничего неизвестно, она сидит в машине и никуда ни шагу.

Африканец уже шастал по двору, вынюхивая непонятно что; и Он краем глаза следил, как пес задирает лапу на заросший лопухами палисадник.

Дорожка к дому была выложена бетонными плитами, между которыми рядами жестко стояла трава. Чтобы подойти к деревянному крыльцу под жестяную кровлю, крашеную синей выцветшей краской, ему пришлось продираться сквозь траву, и каждый раз башмак удобно и твердо становился на гладкую серую поверхность, а под подошвой похрустывал мелкий песок.

Пес бросил поливать лопухи и, убедившись, что хозяин никуда не делся, уткнул нос в траву и, обогнув полуразвалившуюся поленницу, скрылся за углом.

Надо было бы позвать его. Он любил, когда оба они были на глазах, — самая лучшая привычка, которую Он приобрел за эти годы и которая не раз выручала их. Но сейчас Он почему-то решил, что звать пса не стоит, сверх того, Он почувствовал, что чем тише они будут себя вести, тем лучше.

Еще не доходя нескольких шагов, Он привычно окинул взглядом ступени, дверь и большое окно слева, где, должно быть, была веранда, и ничего не заметил. То есть та привычная пыль, которую они встречали во всех иных местах, так же нетронуто лежала и здесь, и окна были мутные, словно политые сиропом, и даже в щелях половиц проросли одуванчики и дали потомство целой колонии на подгнившем дереве. Но автомат держал под мышкой дулом вперед и барабанил пальцами по магазину. И все равно что-то смущало — невидимое, повисшее, замершее, и Он, рассматривая дом, пытался нащупать, — что именно, и пока ничего не находил ни в себе, ни снаружи, а стоять под вечерним солнцем было приятно и даже немного дремотно.

Не нравится все это мне, думал Он, почему одуванчики там проросли. С каких пор они селятся на деревяшках. Хотя нет, одуванчики, как одуванчики. Надо будет в других местах посмотреть, а то чем черт не шутит. И дерево странное, словно не стояло под открытым небом, не мокло и не высыхало, все в тех же трещинах и облупившейся краске, и даже гвоздь торчит. Но почему-то необычный, — кованый, квадратного сечения, словно из древности какой-то. И все равно — как-то и что-то не то, как будто видишь нечто, но не можешь правильно назвать, как в детском садике или еще лучше — яслях. Словно тебе показывают и говорят, смотри, здесь сделано так, а отойдешь пару шагов и будет по-другому. Но суть от этого не меняется, ибо ее как таковой нет в привычном понимании, а есть большее, глобальное, пусть полупроявленное, неявное, но осязаемое. И главное, что ты уже чувствуешь и различаешь то, что раньше тебе было не под силу, а теперь ты немного орел, совсем немного, самую капельку, — но приобщился, с чем тебя и поздравляем. Только не обольщайся очень-то, а то, знаешь, костей не соберешь. Ведь вас не зря здесь оставили, для чего-то вы ведь нужны. Так что выбирай сам — сейчас или потом. Только помни, «потом» имеет то преимущество, что терпит. Оно терпит сколько угодно, пока тебе не надоест или ты не сделаешь промах внутри себя, и первый шаг будет цепочкой целого ряда событий, которые никогда не просчитываются и не предугадываются. А пока стой и тренируйся, глядя на несопоставимые вещи и тайные метки, и думай, а главное — чувствуй и настраивайся. Нет, пожалуй, не так — ощущай и регистрируй, или так — анализируй и запоминай, или — впитывай и втекай, или — растворяйся и плыви, а точнее — все вместе, ибо эти пограничные состояния родственны, но не более. А тебе надо уметь настраиваться сразу по всем каналам, инстинктивно, шестым чувством, держать все в голове, проявлять чудеса эквилибристики на невидимом и явном. Ясно? А можно спросить? Спрашивай. Для чего все это? Э-э-э милый… извечный вопрос. Разве то, что ты видишь, не приоткрывает и не показывает. Что ж ты хочешь, чтобы тебя водили за руку? Да, я предполагал такое положение вещей. Вещи в этом мире так же иллюзорны, как, например, и этот дом. Дотронься до столба.