Железная трава - [4]

У людей зубы стучат, а директор выпятил нижнюю губу, повел носом, говорит:

— Пьян был! Не иначе.

Это о погибшем-то!

Сжалось во мне сердце от злобы к человеку этому, еле удержалась, чтобы не вцепиться в него.

А дед вечером на слова мои о несчастном только и сказал, что:

— Так уж, видно, на роду ему написано… От бога все…

Вскипела я.

— Если, — говорю, — от бога, так на что он, бог твой, такой?

У деда глаза побелели:

— Окстись, беспутная!..

А меня словно бы прорвало: засыпала деда я жалобами! И о Семиполье вспомнила, и о попе своем, на кого в детстве мучилась, — о всех своих притеснителях… Все ведь они на бога уповали, с богом в ладу, как с урядником, жили…

— А, так вот ты как! — заорал старик, ногами затопал. — Вон! Вон из моего дома! У социалистов обучалась? У цареотступников? У еретиков?!

Накинула я одежонку на плечи, хлопнула дверью и ушла до позднего часа. С того дня еще пуще к людям стала присматриваться. Запали в башку мне слова деда… Кто же такие социалисты эти?.. Заодно, вишь, со мной думают, — значит, близкие мне. И долго искала я их, социалистов, еретиков. Да все напрасно!

Потом уже сообразила, что таким напоказ нельзя.

Работать мне приходилось всё больше, а тут приказчик приставать стал. Мысль неотвязная угнетала меня:

«Ужли так, без радости, без проблеска, в нужде тяжкой, всю жизнь проживу?»

И в отчаянии готова была ко всем с вопросом прилипать:

«Как выйти, как выбраться из положения? Люди добрые, укажите!..»

Видела я, что не мне одной, всем вокруг тяжело. Не я одна, все вокруг ищут и не находят, стучатся, и никто им не открывает.

Передо мной тогда, прямо сказать, два только пути было: первый — с собой покончить, второй — разделить с другими, такими же, как я, бездольными, судьбу, что-то вместе придумать, на что-то решиться…

Но на что и как — вот загвоздка…

Наши фабричные всё еще на манер сурков жили: иной раз поворчат, потревожатся, мастеру вслед ругань бросят, а дальше — ни шагу. Иной штрафу опасается, иной на другое, что повыгодней, место трафит, и все как один страшились расчета.

Я уж говорила, что на фабрике сколько-то при работе, а за фабрикой сотни без куска… Каждый день у конторы безработные толкались, умоляли хоть что-нибудь дать им.

— Петлю накинь, в цепи закуй, — только дай работы!..

Где уж тут фабричному голос поднять, на мастера пожаловаться, об участи своей подумать?! Сиди, не дыши, спасибо, что держат…

Прослышала я как-то, что на Васильевском острове собираются рабочие, обсуждают дела свои и никто их будто бы не преследует.

Спросила у Вари, ткачихи-соседки, шустрая была. Засмеялась:

— Поди-ка сунься! Живо угодишь на тигулевку…

Потом, прихмурившись, объяснила:

— Ходят некоторые в отделение Общества… Как бишь его, Общество это?..

Покричала Быстрову, подручному механика, — проходил мимо:

— Яшенька! Слышь-ка… Как это Общество прозывается?..

Поглядел на обеих на нас Быстрое — из себя хмурый был, в глазах вечно холодок таил, — поглядел, ответил:

— Общество русских фабрично-заводских рабочих. А что?

— Да вот девка любопытствует.

Еще раз взглянул на меня, — вспыхнула я, — отвернулся, молча пошел своей дорогой. Потом уж, через день или два, захватив меня у ворот, рассказал обо всем. И узнала я тут, что в Общество записываются целыми заводами — мужчины и женщины; что там, на собраниях, говорят о нуждах рабочих, читают книжки, спорят.

Но самое важное узнала я — этого было мне за глаза довольно: главным у них — священник Гапон.

«Поп! Что ж от попа путного быть может?..»

В сто первый раз стало у меня на пути обличье деревенского попа, озорного да пьяного.

«Ну, уж бог с ним, и с Обществом!..»

А тоска грызла бедную мою голову, и все чаще стала я по ночам покрикивать, сны всякие меня мучили, работа вон из рук валилась.

Но тут вскоре произошло со мною такое, что… еле оправилась я.

БЕДА

Прихватил меня однажды приказчик на складе, облапил и ну кости ломать! Сильный был, дьявол, звериною силой, а людей вокруг, как на грех, никого… Я в крик да в рев, а он совсем бешеный… На прощанье целковый мне в руку. Взяла я, не помня себя, а как вышла во двор — невзвидела белого света. Целковый тот Кузьмина швырком в бурьян, сама наземь — и ну вопить. Все еще жил в сердце у меня Васята, и не за себя, за него рвалась душа моя в клочья.

Сбежались на крик мой, один за другим, люди, а во мне, как под ножом в больнице, никакого стыда: на голос всем о сраме своем кричу.

Дальше да больше — полдвора, вижу, в людях. Бабы округ меня возятся, мужчины дежурного зовут, требуют протокола. Инженер прибежал.

— Тише! — кричит. — Расходись…

А сам, поганый, на меня пялится. Из-за слез поймала я склизкий его глаз.

— Тише, ребята!..

А где там «тише». Гудят вокруг люди, приказчика на чем свет клянут, кулаками в небо сучат.

И явилась Варвара, ткачиха, взобралась на ворох хлопка, орет:

— Убить его, зверя! Седьмую портит…

С кулаками толпа вся — к конторе. Слышу свистки полицейских, бегут отовсюду прислужники хозяйские.

Подошел ко мне парень, подмастерье механика, Быстров тот.

— Нельзя вам тут… — говорит ласково. — Не обессудьте проводить вас отсюда…

Уцепилась я за него, как утопленница, да ни с места, причитаю свое.