Железная коза - [67]

В соответствии с наказом зеркальца из третьего ребра получилось немного вульгарное создание, способное мало-мало изнасиловать:

— У тебя до меня кто-то был? — нежно мурлыкнул плохо выбритый и хорошо наодеколоненный «Шипром» Жуанус и прикусил князю ухо — мне нравитя твое жеманство, милашка. Чтоб ты погорел на выпуске молдавской «Монастырской избы»! Только потерпи, я включу музыку. — Больше всего в жизни Дон боялся, что однажды забудет не только, как раздевать других, но и как раздеваться самому. По этому его девизом служило приписываемое Эзопу изречение: «А почему чуть что, сразу я?». Когда Жуанус нечаянно сглатывал слюну, у него случалось расстройство желудка.

Уразумев, что новорожденный не отвяжется, что вместе не ужиться, что если желает сохранить честь, вынужден что-то предпринять, Кощубей, воздев руку к потолку, словно собирался заменить лампочку, изрек проклятие на все, «произошедшее от ребра Кощубеева». Проклял щекочухой.

Щекочуха, если кто не знает, это с позволения Джехути, владыки бедуинов, щекочущая саранча. Смерчем она спускается на жертву и щекочет под ноль. По одной из версий, именно щекочуха является причиной исчезновения динозавров.

Изрек колдун заклинание, ан не сообразил на четвертый-то раз за день, что и у его папеньки фамилия «Кощубей» была. Что и сам в некотором роде от Кощубеева ребра происходит.

Конечно, опытный юрист заработал бы, отстаивая позицию любой стороны. Конечно, решение саранчи защекотать владыку Мутотеньска Берендейского можно было опротестовать как в Арбитражном, так и любой другой юрисдикции суде. Было бы кому опротестовывать.

* * *

Златобедрая, персикогрудая, мармеладогубая Озноба Козан-Остра, вдова по инвалидности, вошла в свой законный дворец. Некогда прекрасный, а нынче насквозь провонявшися амбрэ негритянского князька, поклонника детской присыпки и кофейного напитка «Бодрость».

Руки б поотрывать тому идиоту, который припер обшарпанную софу «Проводы зимы». и этот дурацкий фикус. Как омерзительно скребут по душе эти васильковые безвкусные обои.

А где же подлец Кощубей? С удовольствием выцарапала бы ему глаза! А что это за три отвратительные кучи цвета шеколада?

Дюжина подзадержавшейся на объектах саранчи взлетела при приближении вдовы и фыркнула в распахнутое окно.

У Ознобы, вернувшейся домой после долгих странствий, было такое чувство, словно она после долгих странствий вернулась домой. И родной дом, изувеченный вторжением захватчика, ее узнал. И рад, словно сержант новобранцу. И все будет окей. Все теперь успокоится, станет на круги своя. Сюда мы поставим шифонер. А здесь поставим рукомойник в виде головы Максима Горького. Княгиня Озноба сладко потянулась и уселась на трон. На СВОЙ трон. И услыхала вдруг вежливое покашливание.

Извините за избитость приема, оказывается, она была не одна. В углу ерзал и нервно грыз ногти юноша, лет двадцати четырех от роду. Красивый, как фотография в паспорте. И на вид такой умный, что наверняка мог бы за деньги разгадывать желающим кроссворды. Юноша взглянул еще раз на бледное, тонкое, с черными глазами и странным ртом, лицо. Что-то родное, давно забытое и больше чем милое смотрело на него из этих внимательных глаз.

«Но нет, это не может быть, — подумал он, — это строгое, сухое и бледное, постаревшее лицо? Это не может быть она. Это только воспоминание того».

Да, она похудела и побледнела. Но не это делало ее неузнаваемой: ее нельзя было узнать в первую минуту, как она вошла, потому что на этом лице, в глазах которого прежде всегда светилась затаенная улыбка радости жизни, теперь не было и тени улыбки; были одни глаза, внимательные и печально-вопросительные.

Полная надежд княгиня схватилась, подбежала к красивому юноше, взала за руку, не давая грызть ногти.

Точно, теперь все станет на круги своя. Спасибо, великая Леля (Богиня лета и молодости. Младшая из Рожаниц.), она же Дива, она же Додола, она же Летеница. И спросила не без игривой лукавинки:

— О, кто, ты, красивый юноша? Какую богиню мне благодарить за твое появление?

— Я — титры твоей кинокомедии! — ответил Каналикатор для которого «публичный дом» и «некрополь» были синонимами, и воткнул княгине, вдове по фене, под левую персикоподобную грудь заточенный рашпиль. Рашпиль вошел легко, как цветок в вазу.

Озноба Козан-Остра посмотрела с укором и плавно опустилась на халадный пол меж трех куч — остатков защекоченных под ноль смертью храбрых Капулилит, Дона Жуануса и Кощубея.

— Прощай солнышко — сказала бледнеющая на глазах красавица — никогда я больше тебя не увижу. Никогда больше мне не бегать-резвиться под твоими добрыми лучами. Прощай родимый Днепр-Славутич, никогда больше не стирать мне белье в твоих водах, уворачиваясь от прытких челюстей резвых бобров. Прощай, мать степь, никогда уже обитающие в твоем лоне гадюки не будут жалить мои пятки. И ты прощай, юноша, что так мне полюбился. Жаль, не долго мы были знакомы. Никогда уж мне не придется штопать тебе носки; врать, будто ребенок от тебя; и спорить, кто от кого подцепил венерическое заболевание. Прощай, я не держу зла. Да поселишься ты с родственниками рядом с урановым рудником! Да отключат в твоем доме за неуплату газ, горячую воду и электричество. Да не даст бог Недоля тебе никогда заработать больше одного МРОТа в месяц, — последний вдох сорвался со сладких уст и растворился в зное пришедшего дня.