Железная хватка графа Соколова - [98]

* * *

Олекса Тихий оказался крепким мужчиной лет сорока, высокого роста, с красивым бритым лицом, с добрым и умным взглядом серых, по-молодому лучистых глаз. Он щеголял мягкими хромовыми сапогами и фланелевой ямской рубахой навыпуск. В красном углу, под иконами на столике, у него возвышалась стопка книг, из которых выглядывали бумажные закладки.

Ласковым голосом Олекса произнес:

— Я жыв у Киеви. Жинка моя була из кацапив. Царство Нэбиснэ, помэрла. Нам, православным, трэба допомогаты один другому. Проклята австриякы зовсим не дають дыхнуты, православну виру прытыскують. Колы руськи браты вызволять нас?

— Придет день, вызволим! — заверил Соколов. — Русские за славян — горой!

Олекса Тихий перекрестился на образ Матери Божией. И уже по-деловому спросил:

— Пашпорта в тэбэ нэмае? И нэ трэба. Уси убоги ходять без паперив. — Критически оглядел Соколова, вздохнул: — Выгляд у тэбэ дуже вельможный, як у ридного брата губернатора. Сидай вэчеряты!

Соколов похлебал не заправленных по случаю поста щей, съел большой кусок кисловатого, домашней выпечки хлеба, постного горохового пирога с клюквенным киселем и с наслаждением растянулся на жарко протопленной печке.

Богатырский сон сморил его. Олекса осторожно накрыл Соколова одеялом.

Старый знакомый

Было время, когда нашего графа не разбудила бы и мортира, выстрелившая возле уха. Но тревоги последних дней сделали сон тонким, чутким. Поздним вечером послышались множественные голоса, какие-то люди наполнили горницу. Прислушавшись, сыщик понял: это нищие и калики перехожие, шедшие из Кракова в Почаеву лавру, дабы в канун Рождества Христова поклониться православным святыням.

Сыщик хотел снова уснуть, как вдруг голос одного из странников показался ему знакомым. Он свесил голову с печки и увидал человека неопределенного возраста, с породистым умным лицом, в драном барском пальто, спущенном с голых плеч.

Странник сидел на широкой лавке, выставив на цветастый половик босые, шишковатые ноги. Перед ним на столе стояла лампадка с маслом. Странник макал в масло палец и намазывал на плечах потертые тяжелыми веригами места.

Соколов негромко позвал:

— Андрюшенька!

Юродивый поднял голову. Вдруг, загремев железом, поднялся с лавки, радостно улыбнулся:

— Вот обещал тебе: скоро свидимся! Тебя, граф, и не узнать. Хороший ты стал, простой. В Россию пехом топаешь?

— В нее самую. А ты откуда?

— А мы, грешные, из Кракова-города. Куда ни глянь, повсюду уязвление вере православной. Теперь вот в Почаеву лавру бредем. Поклонимся мощам преподобного Иова, приложимся к Стопе Пресвятой Богородицы и прочим православным святыням — душа так и расцветет! С Божьей помощью добредем до града Львова, а уж оттуда до Почаева путь не долог. Вместе пойдем?

Гонорар

Утро занималось недвижимым, мглистым.

Сразу после молитвы бродническая братия, приняв от хозяина три каравая хлеба, вывалилась на воздух. Поеживаясь от холода, почесывая поротые задницы, поругиваясь, побрели по застывшей в колчах дороге.

Что это был за народец? Осипший от пьянства бывший солдат, который в японской войне потерял ногу и теперь тяжело опирался на сбитые костыли, довольно молодой мужик с густой бородой, державший за руку мальчишку лет семи, баба с водянистыми глазами в вязаном платке и с сумкой для подаяний, увечные, слепые, истинно верующие и притворщики. Где они родились, где их близкие? Какова их история? Никто этого не знал, да и знать не хотел. Вникни в глубины их жизней, чаще всего — ужаснешься.

Андрюшенька, взглянув на Соколова, тихо улыбнулся.

— Ты как генерал на военном параде! Уж очень внешность твоя заметная. — И, угадывая мысли сыщика, произнес: — Да, слетелась под мое крыло голь перекатная, беднота вопиющая. Коли нет сытости и богатства, так хоть души спасать станем. А Господу всякие нужны: и беленькие, и темненькие, и даже в полоску. — Вдруг Андрюшенька, забыв про свое убожество, проворно встрепенулся, ткнул рукой вперед: — Эй, Божьи люди, зрите, вон хоромы стоят, печами дымят. Пойдем, именем Христовым подкормимся. Может, и копеечкой побалуют?

...Так и тащилась эта братия, простаивая и перед богатым крыльцом, и перед почерневшей развалюхой. Старательно тянули «лазаря», пуская в голос жалобную слезу.

На отшибе богатого села на порог вышла пышная, как пудовый пирог, молодайка, в яркой новой одежде. Долго и откровенно пялила глаза на Соколова. Потом кивнула ему:

— Заходи, королевич, поснедай свежих щей!

Андрюшенька тоже было двинулся за графом, но молодайка бюстом загородила проход.

— Тебя не звали! Вот вам, выпейте в трактире! — дала монету и закрыла дверь изнутри на тяжело стукнувший засов.

...Через час Соколов нашел своих бродников в трактире.

Андрюшенька, человек бывалый, прищурил хитрый глаз:

— Дала чего? Имею в виду — денежного?

Братия раскатилась смехом.

Соколов улыбнулся и показал золотой гульден.

Андрюшенька состроил укоризненную мину:

— Ой, срам бесстыдный! Стяжать надо Дух Божий, а не блага мирские. — Протянул руку: — Отдай мне!

* * *

Вскоре Соколов понял, что столь удачно странническая жизнь складывается редко. Чаще нищенскую братию пинали и срамили, потешались и травили. Мальчишки швыряли в них грязью и каменьями, полицейские глядели с нескрываемой злобой.