Железная хватка графа Соколова - [42]

Сахаров удивился:

— А что, ее могут ставить и наклонно?

— Конечно, если адресуются лицам, равным себе. А когда перевертывают совсем, так называемое оборотя, — стало быть, письмо адресовано высшим лицам. И еще: когда пишут лицам подчиненным или незначительным, сверху листа оставляют только малую долю листа. Понял?

— Для меня это откровение... Торговец Мурзаев, понятно, по своему социальному положению никак не может быть выше Шахматиста.

Соколов широко улыбнулся:

— Но, дорогой друг, самое эффектное я припас для финальной сцены. Послание Мурзаева, которое вызвало своей стилистикой твой восторг... списано из «письмовника». Он вышел в Берлине в 1907 году.

— Невероятно! — Сахаров изумленно выкатил глаза.

— Тебе это легко проверить: зайди нынче же в городскую библиотеку. Спроси «Русско-немецкий письмовник» Фукса. Страницу не помню, а раздел — пожалуйста: «Деловые и коммерческие письма». Это такая небольшая книжечка в матерчатом бордовом переплете.

— У тебя, Аполлинарий Николаевич, феноменальная память!

— На память и впрямь не жалуюсь, но в данном случае все проще: я книжник. В моей мытищинской библиотеке — около десяти тысяч томов. И я четко помню каждую книгу, суть ее содержания, историю приобретения, цену. Впрочем, любая профессия развивает свои особенные свойства памяти.

Сахаров заторопился:

— В военное ведомство телеграмму следует срочно подготовить. Но я не брал с собой шифровальщика. Мне и в голову не пришло, что он может понадобиться. Но «ключ» у меня есть. Сейчас же сяду корпеть над шифровкой.

— Волынистое дело?

— Очень! Надо сообщить руководству, чтобы срочно установили наблюдение за этим Мурзаевым.

Соколов сказал:

— Прекрасно! А я отправлюсь на Соборную площадь, предупрежу начальника почты: пусть задерживает для нас всю подозрительную корреспонденцию.

Осведомитель

Сахаров пошел к себе в номер составлять шифровку, а Соколов тоже был готов покинуть апартаменты, как кто-то осторожно поскреб дверь. На пороге стоял парень лет двадцати пяти, одетый со всей простонародной изящностью: суконный сюртук, такие же штаны василькового цвета, глухой жилет в крупную звездочку, белый галстук и трость с костяным набалдашником.

Это был портье гостиницы «Европа» Егор. Тщательно прикрыв за собой дверь, Егор вежливо оскалил свои сплошные белые зубы:

— Ваше превосходительство, прибыл, как вы приказывали, по случаю доклада. Нынче, в семь тридцать утра, можно сказать — спозаранку, я дежурил, а к нам пришел господин, норовил пройти к постояльцу Тищенко.

— А ты?

— Сказал, что постоялец Тищенко вчера собрал чемодан, расплатился и убыл в неопределенном направлении.

— Задержали?

— Никак нет-с! — Егор виновато посмотрел на сыщика. — Городовой, как на грех, по малой нужде отлучился, а я... что я один мог сделать? У этого, кто знает, может, в кармане револьвер заряжен.

— Как выглядел этот человек?

— Да никак не выглядел. В возрасте такой, годков сорок ему будет. Правая рука у него завязанная, вот тут, возле большого пальца. Как одет? — Егор неопределенно пожал плечами. — Осенний ватерпруф на нем, черный, куда ниже колен.

Соколов достал портмоне, вынул три рубля.

— Вот, Егор, держи! Если еще кто будет спрашивать Тищенко, надо обязательно в участок доставить. И тут же меня предупредите.

Егор низко поклонился, отчего его соломенного цвета волосы, подстриженные в скобку, провисли:

— Завсегда счастлив усердствовать, ваше превосходительство!

Встреча

Когда коляска пересекала Камышинскую улицу, Соколова окликнул девичий голос:

— Аполлинарий Николаевич, какое удовольствие чувств, вас встретила!

К сыщику подбежала одетая со всем кокетством в бархатную ротонду с небольшим стоячим из беличьего меха воротничком Сонька. Щеки ее от волнения горели румянцем, плутоватые изумрудные глаза искрились. Под одеждой угадывалось крепкое, налитое силой и бушевавшее плотскими желаниями тело. Соколов невольно ею залюбовался.

— Куда, красота, путь держишь?

Извозчик загораживал полдороги, но терпеливо сдерживал лошадей. Сонька положила маленькую красноватую кисть на опущенный верх коляски, вдруг печальным голосом проговорила:

— Нынче, Аполлинарий Николаевич, хоронят несчастную девушку, что в услужении у фабриканта Барсукова была. Всего-то шестнадцать годков ей, а уже — в гробу. Сиротинушку, знамо, каждый обидеть может. Вот от страстной любви и наложила на себя руки. Сраму не перенесла, что ее девства племянник Барсукова лишил.

— Но ты, Сонька, молодец, из-за такого «пустяка» не долго переживала. В обморок не падала.

Сонька заговорщицки состроила глазки:

— Так у меня кавалер замечательный, что для него ничего не жалко. Ну, бывайте, Аполлинарий Николаевич, я побегу. Барсукова дом тут недалеко, возле Глебова оврага.

Соколов малость подумал, решился:

— Садись в коляску! Я тебя сразу на кладбище отвезу. Только на почту заглянем.

Сонька, разомлев от счастья, подхватила подол и ловко юркнула в коляску.

Телеграфист

Соколов залюбовался изящными формами Троицкого собора, который дал название площади — Соборная, с удовольствием поглядел на стайку мальчишек, вылетевших из дверей 2-й гимназии, увидал несколько скучных, в черном, фигурок семинаристов возле общежития.