Железная хватка графа Соколова - [41]

— Пока, гости столичные, вы сон вкушали, мы спозаранку трупом Шахматиста занимались. Вызвали фотографа Лаверна и доктора Субботина, снимали с покойничка отпечатки пальцев, измеряли его вдоль и поперек. Рослый мужик был — два аршина девять вершков, что тебе колокольня, — с гордостью за собственное усердие произнес полицмейстер.

— И, как просили, Аполлинарий Николаевич, отдельно фотографировали наколку — корову под мышкой, — добавил Рогожин.

— Садитесь, труженики, за стол, — пригласил Соколов.

— В морге вы привычные, не робели?

Рогожин ответил:

— Наша служба такая — привыкнешь! А вот историю там узнали трогательную — слезу вышибает. В прозекторской девица лежала, от любви повесилась. Говорят, была красавицей. Сейчас мы уезжали, а приказчик фабриканта Барсукова, в доме которого мертвая служила, вещи для погребенья привез. Поначалу вроде рассердился, в морг сдал, даже хоронить не желал. Но теперь вдруг передумал, видать, обмяк Барсуков, приказал устроить похороны.

Дьяков согласился:

— Небось Бога испугался. Раньше дела его плохо шли, с кредиторами расплатиться не мог, а теперь расцветать начал. Новый цех затеял строить. Разжился, знать.

* * *

Соколов вполуха слушал эти разговоры, а сам достал из пиджачного кармана письмо, изъятое Рогожиным при обыске гостиничного номера Шахматиста. Сыщик повертел конверт в руках, изучил сургучную печать, прочитал содержимое, и его лицо выразило крайнее удивление.

СУРГУЧНАЯ ПЕЧАТЬ

Соколов с интересом рассматривал письмо, которое Жираф обнаружил в вещах покойного Шахматиста. Наконец начальник саратовской охранки Рогожин и полицмейстер Дьяков распрощались с гостями из Москвы. Они взяли с собой фото, изъятые у Шахматиста, и отправились «идентифицировать» — отыскивать объекты, на них изображенные. И тут гений сыска весьма озадачил начальника московской охранки Сахарова.

Безупречный стиль

Соколов, победно взирая на Сахарова, протянул ему конверт:

— Какой удивительный памятник эпистолярного творчества! Если когда-нибудь создадут музей замечательных предметов, то это письмишко надо будет поместить на главную витрину и брать за его показ большие деньги. Держи, Евгений Вячеславович, только сургучную печать не обломи, пригодится.

— Не иначе как список террористов в этом письме, — пошутил Сахаров. — Ну-с, судя по почтовому штемпелю, отправлено из Москвы. Адресовано на Немецкую улицу Саратова, в гостиницу «Европа», господину действительному статскому советнику Тищенко. Конечно, ведь Шахматист имел паспорт на имя Тищенко и даже выдавал, помнишь, себя за депутата Государственной думы. И что?

— Читай!

— Ну-с. «Ваше благородие, любезный Герман Мартынович! Преклонные лета мои и неблагоприятные обстоятельства, господствующие уже несколько лет по части торговли, которой я занимаюсь, уже давно внушали мне желание удалиться от дел и провести старость свою в покое и бездействии. Теперь пришло время осуществить это желание. И я имею честь известить вас, что я с нынешнего дня прекращаю свои торговые дела. Получив в продолжение многолетней торговой деятельности многочисленные доказательства благосклонности и дружбы, смею надеяться, что эти чувства останутся мне и в будущем моем уединении. Прошу Вас сохранить обо мне дружественное воспоминание и остаюсь от души Вам преданным». И подпись: Степан Мурзаев. Обратный адрес: Москва, Большая Лубянка, дом номер тридцать, владения Дедова, рядом с «Электролечебным кабинетом Фридемана». Ты этот дом помнишь — на углу Сретенского бульвара, трехэтажный, с лепниной.

Сахаров недоуменно воззрился на Соколова:

— Ну и что? Очень грамотное письмо, безупречная стилистика. Что тебя, Аполлинарий Николаевич, в нем удивляет? Может, и впрямь Тищенко сообщил свой адрес постоянному продавцу? Тот и написал...

Соколов насмешливо поддакнул:

— Ну конечно! Этот Мурзаев пишет за тридевять земель, чтобы обрадовать закрытием своей лавочки. — Перешел на серьезный тон. — В жизни, конечно, всякое бывает. На старости лет порой такие странности случаются с людьми, что диву даешься. Может, и этот самый Мурзаев стал графоманом и изыскивает любую возможность для переписки. Такие случаи медицине известны. Я знаю одну особу, которая через каждые пятнадцать минут руки моет. Особа боится микробов.

— Это называется «рефлекс чистоплотности» и бывает при некоторых формах невроза навязчивости, одной из форм шизофрении.

— Приятно знать, что начальник охранки досконально изучил курс судебной психопатологии профессора Сербского. Но ты, дорогой Евгений Вячеславович, на сей раз не проявил должного внимания к некоторым мелочам. А пустяки эти порой выдают с головой преступника. Как в нашем случае.

Берлинское издание

Сахаров скептически усмехнулся:

— Едва прочитав это безобидное письмо, ты, граф, сразу же записываешь его автора в преступники? Ха-ха, это, Аполлинарий Николаевич, ты хватил через край!

— Ну, не скажи: эпистола сия не очень безобидна. Ее писал человек, воспитанный германской культурой. А главное — надо искать основной, скрытый текст.

— Откуда такая уверенность?

— Когда ты видел конверт с сургучной печатью? На Руси сургучом перестали письма заливать лет сорок назад. В Германии, Франции и некоторых других странах обычай этот сохраняется по сей день. Печать, содержащая имя «Степан Мурзаев», повернута прямо. Так делают, когда адресуются к лицам подчиненным.