Железная хватка графа Соколова - [4]

Ошалевший дежурный бросился внутрь здания, штыком зацепившись за дверной косяк. Довольная улыбка не успела сойти с лица Соколова, как на крыльцо вывалились пять-шесть агентов с револьверами в руках, филеры и сам Сахаров. Этот хитрюга, всегда державший на лице маску спокойствия, на этот раз был взволнован до предела.

Увидав улыбающегося Соколова, чертыхнулся, облегченно перекрестился:

— Ну, граф, и шуточки! — Огляделся. — А где поручик Петухов и филер Лебединцев?

Соколов скорбно опустил голову:

— Царствие им Небесное! Сторож полицейского морга Лукич, поди, их хладные трупы уже за большие деньги подгулявшей публике показывает: «Вот две мертвые жертвы необузданного ндрава графа Соколова! Летальный исход произошел от проломления черепа. Прошу, ваши милости, по гривенничку добавить: уж очень смерть неожиданная и во время исполнения!»

Фантазии

В этот момент на знакомой нам коляске подкатил Сильвестр Петухов. Голова его была забинтована, а из-под повязки со смертельной тоской уставились в голубую прозрачность осеннего неба помутневшие глазки. Сахаров вскочил на подножку, с тревогой заглянул в лицо пострадавшего:

— Что случилось? Жив ли? А где Лебединцев?

Сильвестр, не замечая Соколова и не поворачивая головы, печально произнес:

— Бедного Лебединцева оставили лежать в лечебнице Петровой на Большой Дмитровке.

Сахаров изумился:

— Так это лечебница по женским болезням!

— Пострадавшему это уже безразлично. Но наглецу графу холку мы тоже изрядно намяли. Сейчас где-нибудь спрятался и отлеживается.

Все недоуменно переглянулись, а потом разразились таким хохотом, что шарахнулась проезжавшая мимо лошадь. Громче других смеялся Соколов.

Взор Петухова, наконец, остановился на графе. Поручик испуганно вскрикнул и лишился чувств.

Щедрость

Сахаров, стараясь казаться строгим, пригласил:

— Пройдемте, граф!

По мраморной лестнице, застеленной ярко-зеленой ковровой дорожкой, поднялись на второй этаж. В кабинете Сахарова царствовал изумительный порядок. Вдоль стен — шкафы с книгами на нескольких языках. Над креслом — выразительный, в темных тонах портрет Николая II.

— Писал Репин, — объяснил Сахаров. — Сам мне преподнес.

На громадном столе красовалась малахитовая чернильница с бронзовыми фигурками, объемистая, похожая по размеру на поднос малахитовая пепельница, серебряный стакан, набитый остро отточенными карандашами, пресс-папье венской бронзы — большой медведь давит лапой то ли волка, то ли несчастную дворняжку, — перламутровый нож для бумаги и лапка-зажим.

Едва Соколов опустился в глубокое кресло, как Сахаров печально посмотрел на него и тихо, со вздохом произнес:

— Граф, для какой надобности ты моих людишек увечишь?

Соколов впился в переносицу начальника охранки тем взглядом, от которого у слабонервных начинались сердечные перебои:

— Твои люди, Евгений Вячеславович, вели себя скверно. Я всегда перед начальством виноват, как христианин перед Богом, но это не означает, что меня можно доставлять под конвоем. Позвонил бы по телефону, и я, наверное, прибыл бы к тебе.

Соколов потянулся в кресле, по привычке, за которую еще в детстве журили воспитатели, поиграл лакированными носками изящных от «Скорохода» штиблет. Добавил:

— У меня, доложу, это наследственное — под конвоем не ходить. Еще при матушке-государыне Екатерине Алексеевне мой пращур, славный преображенец Сергей Богатырев, бежал из-под стражи и забрался к государыне через окно в спальню. И благодаря тому стал ее последним фаворитом, деревеньки получал. А уж мне-то ходить под конвоем и вовсе не пристало[1].

— Тебя никто под конвой и не брал. Я Петухову приказал: «Как только в Москве появится граф Соколов — сразу ко мне!» Мы только что провели несколько арестов. Вот он со своим подручным Лебединцевым и решил, что и тебя, того...

— Дураки! А все равно жалко их. — Соколов вынул из бумажника крупную купюру. — Небось этот, что в больницу попал, бедно живет. Прикажи его семье передать. А мы с тобой давай «снаряд» раскупорим и встречу отметим, — и Соколов бережно, чтобы не взболтать осадок, поставил на стол бутылку.

Сахаров рассмеялся:

— За такие деньжищи Лебединцев согласится ежедневно сотрясение мозга получать. А винцо хорошо! Шато-ла-фит бордоский урожая благословенного тысяча восемьсот пятьдесят девятого года!

— В погребке «Метцгера и Михеля» достал. Ставь бокалы! А потом в трактир Егорова обедать поедем. Рассказывай, что стряслось?

Приватный разговор

С наслаждением смакуя вино, Сахаров медленно, обдумывая каждое слово, произнес:

— Узнал я от Кошко, что ты, Аполлинарий Николаевич, из сыска уходишь. Признаюсь, обрадовался.

— Чему? Что бандюгам вольготней станет? — Соколову такое заявление показалось обидным.

— Напротив, — горячо произнес Сахаров. — Ты нужен нам, охранке. Положение империи куда опасней, чем может показаться. Революционная шпана хотя малость нынче притаилась, но лишь для того, чтобы с новой силой наброситься на Империю. Из сыска к нам переходят лучшие люди, твои друзья: медик Павловский, отец и сын Гусаковы. Граф, дело ведь за тобой.

— Любезный друг! Мы допьем вино, и я отправлюсь восвояси. Служить больше не желаю.