Железная дорога - [37]

— Я не буду встречаться с тобой, чтобы вернуть твои дары. Скоро приезжает Юра, он это всё и отдаст. Прощай! — Эти преисполненные пафосом слова были громко произнесены мной в пустой квартире.

Я встретила Юру на вокзале, увидела его взволнованное лицо, почувствовала, как он мгновенно наполнился радостью, обнаружив меня в толпе. Первым делом, поставив чемодан на платформу, он спросил, какой ответ я ему приготовила. Я никогда не забуду его подступающих к глазам слёз, неожиданно упругих молодых губ, впервые прикоснувшихся к моим губам, после того, как услышал «да» — не на железнодорожном перроне он в тот момент находился, а в том месте, которое называют седьмым небом.

Но я не могла позволить себе потерять голову от счастья. Мне ещё предстояло рассказать Юре о непростых вещах. О том, чтобы что-то скрыть, кое-что подправить, и речи быть не могло: я была уверена, что на лжи нельзя построить ничего стоящего. Если любит — поймёт.

Спустя несколько часов, когда мы с Юрой встретились в сквере возле моего дома, я сразу же загрузила всю нелёгкую правду-матку на его юные плечи. Правда-матка была сформулирована мной в пяти предложениях, неоднократно проговорена вслух, правлена и выверена не в смысле степени правдивости матки, а в семантическом смысле — чтобы никакой двусмысленности, но и без резких выражений. Начало было немного смазано из-за того, что Юра отказался подняться ко мне: «Ты подготовь отца, а потом я приду для серьёзного разговора». Кажется, он немного трусил.

Я никогда не говорила, что Дидан мой отец, так решили все те, кто видел его подвозящим меня к институту, встречал у меня дома, пересекался с нами на выставках и концертах. Но я и не опровергала отцовства Дидана — не нашлась, что предложить взамен этой удобной рабочей версии. Так вот, краткая исповедь в самом начале была сбита существенной поправкой в представлениях Юры о моём семейном положении. Думаю, это должно было несколько испортить общее впечатление от моего выступления.

— Дмитрий Данилович мне не отец. — А далее я говорила уже строго по тексту.

Между четвёртым и пятым предложением я почти воочию видела, как с высокого пьедестала слетает мой образ, отлитый в гипсе в виде бюста какой-то древнегреческой богини. После пятого предложения, проговариваемого на автомате, я внимательно смотрела на землю, ища место, где вяляются сотни безобразных осколков, на которые разлетелся Идеал моего ПэЧеэЛа.

— Только не ты! Этого не может быть! Ты слышишь, этого не может быть! Скажи, что ты пошутила! Женечка! Ты же не такая!

Лицо ПэЧеэЛа искажено неподдельным отчаяньем, мне его мучительно жаль:

— Какая не такая? Ты же хорошо знаешь меня, Юра.

ПэЧеэЛ почти с ужасом смотрел на меня, потом бросив глухо: «Дрянь. Уйди», — повернулся и почти побежал от меня.

Моих сил хватило, чтобы дойти до конца сквера, пересечь двор, подняться на лифте на свой этаж, открыть, а потом закрыть за собой дверь квартиры, дойти до дивана, лечь и набросить на себя плед.

Дальше я помню только сменяющиеся картинки.

Ночь: по потолку мечутся безумные тени — то ли это ветер треплет облака за окном, то ли все страхи и ужасы собрались в комнате, и не приходится ждать ничего хорошего от такого сборища.

День: выясняется, что стены теперь сходятся к потоку под углом эдак градусов шестьдесят, а не девяносто, как им всегда полагалось.

Ночь: опять безумство теней, но теперь потолок стал значительно ниже.

День: потолок нависает надо мной, к тому же он не белоснежный как раньше, а противного розового цвета.

В один из дней, когда я начинаю опасаться, что стены, стоящие теперь под углом градусов в сорок пять могут завалиться и похоронить меня под собой, раздаётся непонятный звук. Я долго силюсь понять, что же он мне напоминает, и до меня доходит: это Добрый Дядя стоит за дверью, этот звук всегда бывает, когда он приходит. Какое счастье — уж он-то поставит стены на место.

Тяжело идти, когда пол всё время меняет наклон, меня бросает то в одну сторону, то в другую, я ударяюсь о стены, падаю, но боли нет — все плоскости стали мягкими и подвижными. Я добираюсь до входной двери, отодвигаю задвижку, открываю дверь и, конечно, обнаруживаю за ней Дидана.

— Наконец-то ты пришёл. — Говорю я и не узнаю своего голоса.

Последнее, что помню, это ужас, охвативший меня, когда я почувствовала, что от моего тела исходит отвратительный запах — и Добрый Дядя тоже его слышит!

В себя я пришла в больничной палате, возле моей кровати сидел Добрый Дядя и читал газету. Любуясь его таким родным лицом, я пыталась вспомнить, что же со мной произошло.

— Лет сто назад это назвали бы нервной горячкой, тогда это был довольно ходовой диагноз чувствительных барышень, — полушутливо объяснял позже доктор. — Сейчас такого заболевания у нас официально не значится, так что поставим что-нибудь вроде нейротоксического синдрома на фоне тяжёлого гриппа. Между прочим, если бы вы пролежали дома ещё несколько часов, мы уже не смогли бы вам помочь.

Я вспомнила о неумолимо сходящихся стенах и поняла, что доктор прав.

Как позже выяснилось, Доброго Дядю разыскала Саша. Она решилась на это после того, как я несколько дней не показывалась в институте, не отзывалась на телефонные звонки и не открывала дверь квартиры. Надо же — её бесчисленных звонков в дверь я не слышала, а стоило позвонить Дидану — пожалуйста.