Железная дорога - [38]

Единственное, чего я не могла вспомнить, так это событие, приведшее к столь сильному нервному потрясению. Доктор, разбираясь в причинах болезни, после того, как он выпытал из меня, чем я занималась летом, пришёл к выводу, что это результат крайнего переутомления.

— Зачем же ты так, Женя? Я же оставил тебе денег. — Сокрушался Добрый Дядя.

Я боялась, что Дидан уйдёт, когда привезёт меня из больницы домой — невыносимо соскучилась по его ласкам. Он ухаживал за мной в больнице, переодевал на мне рубашки, и вначале мне это было приятно, но по мере выздоровления его прикосновения становились почти болезненными.

— Останешься? — Когда Дидан уложил меня в постель, спросила я, содрогаясь от мысли, что он может ответить отказом,.

— А как же твоя чистая любовь? — Он иронично, но улыбнулся, и это был обнадёживающий знак. Кажется, Дидан уже всё понял насчёт чистой любви, но ему хотелось, чтобы я назвала всё словами.

«Да, я погорячилась, захотев свободы от тебя — не нужна мне такая свобода. Да, один мальчик, однокурсник, признался мне в любви и сделал предложение руки и сердца. Да, на какой-то момент мне показалось, что это и есть настоящая любовь. Но прошло время, всё встало на свои места, и мне по-прежнему никто не нужен кроме моего милого, дорогого, единственного Доброго Дяди, желанного всеми клетками моего истощённого тяжёлой болезнью организма. Нет, у меня с тем мальчиком ничего не было, мы даже не поцеловались ни разу. Как ты вообще мог такое допустить! После тебя — разве это возможно? Глупости всё это и больше ничего. Сама себе беды наделала из-за своих фантазий. Да, ты правильно понял, просто я не хотела говорить при докторе, как сильно тосковала о тебе всё это время. Вспомни, когда скорая приехала, выяснилось, что у меня была температура почти сорок два градуса. Могла коагуляция чего-то там начаться. Тогда не началась, а сейчас, если ты сию же минуту же не разденешься и не заберёшься ко мне в постель... Ой, коагуляция уже начинается! Ты же на флоте служил, вас там учили за пятнадцать, кажется, секунд раздеваться. У тебя ровно пятнадцать секунд. Время пошло!».

Коагуляция оказалась серьёзной противницей, нам пришлось сражаться с ней почти до самого утра. Дидан отправился на работу не выспавшимся, но с чистой совестью — мы свернули таки голову гидре.

Впервые после возвращения из больницы я вышла на балкон полюбоваться любимым сквером, и сразу же во всех подробностях вспомнила нашу встречу с ПэЧеэЛом. Воспоминание не вызвало во мне ничего, кроме удивления: как могла я из-за глупой мальчишеской выходки дойти до того, что едва не умерла? Поразмышляв, я пришла к выводу, что Юркина «дрянь» стала последней каплей, переполнившей чашу моих страданий из-за разлуки с Диданом.

На следующий день, придя в институт, я во всеуслышание заявила:

— На первом курсе многие решили, что Дмитрий Данилович является моим отцом, а я никак этого не комментировала — не желала травмировать неокрепшие юные души. Теперь вы уже взросленькие, третьекурсники как-никак, поэтому объясняю, если кому-то интересно: он мой гражданский муж и любимый человек форевер. Если сей факт меня компрометирует, то учтите — я никому не навязываюсь в друзья, и не предлагаю создавать из меня девушку чьей-то мечты.

Никто на курсе после этого известия не изменил ко мне отношения, кроме, разумеется, ПэЧеэЛа. Но на последнюю частность мне было глубоко плевать.

Вот уже и Тюмень. Название этого города всегда, насколько я себя помню, казалось мне мрачным, холодным, пугающим даже. Соседний с ним из больших сибирских городов Омск звучит весело, скачуще: омск-омск! А Тюмень...Это что-то из того моего детского фантасмагорического путешествия. Не исключено, что именно здесь мне встретился тот Страшный человек, который долго гонялся за мной, выслеживал. Из-за него я боялась идти на вокзал, однажды всю ночь просидела между штабелями шпал, боясь дышать, а он несколько раз проходил совсем близко от того места, где я скрывалась.

Или, может быть, тут, прячась от дождя, я оказалась в одном товарном вагоне с омерзительно пахнущими людьми, с синими, покрытыми коростами, лицами. Но, кажется, там я пряталась не только от дождя, но и от Страшного человека, который меня преследовал. В таком случае, оба этих незабываемых события произошли в одном месте, и, сдаётся мне, это была именно Тюмень.

Первая Железная дорога тогда завела меня в тупик. Мне нужно было собраться со всеми моими восьмилетними силами, стать хитрой, изворотливой, чтобы выжить, вырваться, и поехать дальше, домой.

Скорей бы уж поезд трогался, уезжал из этой Тюмени. Я не выходила из вагона, задёрнула шторки на окне, но Тюмень — та, из Первой Железной Дороги, страшная, кишащая чудовищами из памяти, проникала в меня через кожные поры и в закрытом на защёлку купе. Всё, поехали, наконец.

Из рассказа экскурсовода, водившего нас по Владимиру, помню, что Владимирка, та, которая «Стонет Владимирка, плачет Владимирка, терпит Владимирка... » в Тюмени, сливаясь с другими дорогами, превращалась в Московско-Сибирский тракт. Символично, однако.

Но, как не тяни, из песни слов не выкинешь — возвращаюсь к минорной истории с детками-мажорами.