— На восходе, как слыхать, говорили…
— О, Господи! — прошептала Настя и, схватившись за голову, метнулась в сени. Но на пороге остановилась и, помедлив, вернулась к старику: — А наши? А Федя што? Михайлушка? Братец Алексаша? Да Ваня с Васей? Слыхал о них? Ради Господа, скажи без утайки, Сергеич!
Глаза старика потупились в землю. Резкая морщина прорезала лоб, морщина нестерпимого душевного страдания и муки.
— Боярышня, не спрашивай! Сама, чаю, ведаешь, в тюрьме не сладко!
— В кандалах они! Как тати какие! Верно? — полным ужаса шепотом допытывалась Настя.
— Сама, чаю, знаешь!
— А може!.. Може… Их… И… И пытали, Сергеич? — перехваченным от волнения голосом прошептала Настя.
— О, Господи! — могло только вырваться из груди верного холопа.
— Пытали! — стоном повторила Настя и пошатнулась, готовая потерять сознание. — Пытали его… дорогого брата Федю! Этого умницу, красавца писаного, воплощенную доброту, гордость Москвы и всей Руси православной! О!
Но это было минутное малодушие, овладевшее душою девушки. Крепким усилием воли она принудила себя подавить отчаяние.
«Коли не спасти Феди и прочих братьев, — детей уберегу… На том их отцу и клятву давала!» — мысленно решила Настя и прошла к невестке.
* * *
— Аксиньюшка! — робко позвала братнину жену Настя, появляясь на пороге горницы.
Ксения Ивановна Романова, сидевшая у постели больной матери в смирном летнике темно-гранатового цвета и в таком же домашнем убрусе без драгоценных украшений, с печальным, убитым и осунувшимся лицом, тревожно взглянула на появившуюся золовку.
— Что еще случилось, Настя? Уж говори разом, не томи! — вырвалось трепетным голосом из ее груди.
Девушка ответила несчастной боярыне таким же печальным взглядом. И, приблизившись к ней, шепотом, чтобы не разбудить только что забывшейся сном больной Шестовой, поведала ей все, что слышала от Сергеича.
Каково же было удивление Насти, когда, вместо того чтобы увидеть испуг и тревогу невестки, она заметила счастливое выражение, впервые озарившее черты Ксении Ивановны за эти тяжелые дни.
— Слава Богу! — произнесла боярыня Романова. — Кончились наши муки… Коли возьмут и меня под стражу, с Федей увижусь, успокою его, страстотерпца нашего… А там хоть и на пытку, и на плаху, лишь бы вместе с ним.
— Что говоришь, Аксиньюшка, а детки? А Миша с Таней, нешто их не жалко? — произнесла в волнении боярышня.
— Послушай, Настя, — новым чудно-спокойным голосом начала боярыня Ксения, — всю ночь не спала я нынче. Под утро забылась только… И диковинный сон мне приснился, девушка… Видела я Федю заточенного, скованного в тяжелые оковы. Стоял он печальный и руки ко мне протягивал. А я будто с тобой и с детьми перед дверью его темницы. И говорит мне супруг мой богоданный: «Не кручинься, Аксиньюшка, чему быть, того не миновать. За деток наших не болей, Настя их сбережет, а ежели нам с тобой на роду написано муку принять лютую, так вместях ее примем». Тут подошел некто светлый и велелепный к боярину и накрыл его черной хламидой… А Федя меня за руку удержал, и кусок той хламиды и на мои упал плечи… Как раз детки закричали, Миша да Таня: «Матушка! Тятя! Куды вы от нас?» Я и проснулась. Вещий то был сон, Настюшка… Судьбу он нашу указывает. А нешто противу Господней воли пойдешь? Жизнью я бы за деток своих заплатила, лишь бы им хорошо все да ладно выпало от судьбы. Да коли Господь испытание посылает, нешто противу Него можно идти?.. Мишу с Таней тебе передаю да княгине Марфе Черкасской. Блюдите их, родные мои, пуще глазу своего… И Господь вам воздаст за сирот.
Ксения Ивановна упала в ноги золовке и обняла ее колени с тихим, сдержанным рыданием.
Смущенная Настя подняла боярыню. Обняв ее своими тонкими руками, она зашептала чуть слышно, едва удерживаясь от слез:
— Будь покойна, голубушка-сестрица. Как брату Феде, так и тебе Богом клянусь всячески блюсти и хранить племянников… Нынче же, как Сергеич сказал, так и сделаю. Уведу деток хошь к княгине Марфе на подворье и там схороню от злых людей… А когда поутихнет все на Москве, переправимся в ваши вотчины костромские, в Домнино, што ли, и там тебя да Федю с братьями ждать будем, как выпустят из тюрьмы.
Голос Насти креп с каждой минутой. Девушка сама, казалось, верила в то, что говорила. И эта уверенность передавалась и ее изнемогшей в горе невестке.
— Спасибо, Настюша! Бог тебя не оставит за это! Вели деток будить, одень их, да идите с Господом на подворье Черкасских… Там тайников немало, найдешь, где деток до поры до времени схоронить, — рвущимся от волнения голосом прошептала несчастная боярыня. И с этими словами прошла к детям.
Тяжелые минуты потянулись вслед за этим. Испуганные расстроенным видом матери и тетки, разбуженные в эту позднюю пору, Миша и Таня долго не могли понять, чего от них требовали взрослые.
И когда их, трепетных и взволнованных, мамушка подвела к матери под благословенье, а Ксения Ивановна, вынув из божницы икону, осенила кудрявые головенки своих любимцев, оба не выдержали и разрыдались.
— Матушка! Матушка! Куда нас уводят? С тобою хотим остаться, матушка! Где тятя? Куды ты отсылаешь нас? — лепетала восьмилетняя Таня, в то время как Миша молча поглядывал на всех своими большими, кроткими глазенками и только нежно и тесно прижимался к матери.
