Жду ответа - [4]

Не совсем. Однако она встрепенулась, расправила спину и улыбнулась.

— Ты словно загипнотизированная, — сказал он.

— Все отлично, — сказала она, подняла руки, пригладила волосы.

Помолчала — Джордж Орсон смотрел на нее присущим ему ясновидящим взглядом.

— Все отлично, — повторила она.

Они с Джорджем Орсоном поживут в старом доме позади мотеля какое-то время — недолго, — пока не разберутся. Пока «изначальный угар» хоть чуть-чуть не пройдет, сказал он. Не угадать, когда он шутит, а когда серьезен. Часто иронизирует. Мастер подражания, имитирует разное произношение, сыплет цитатами из книг и фильмов.

«Представим себя скрывающимися беглецами», — сухо сказал он, когда они сидели в салоне или гостиной с причудливыми лампами и зачехленными креслами с гнутыми спинками, когда его рука медленно и утешительно поглаживала ее бедро. Она поставила диетическую колу на салфеточку на старом кофейном столике, и по банке сбежала капля конденсированной водички.

Непонятно, почему нельзя быть беглецами, скрывающимися в Монако, на Багамах, даже на Ривьера-Майя в Мексике.

Но…

— Потерпи, — сказал Джордж Орсон, посылая ей очередной особенный взгляд, средний между дразнящим и нежным, и, когда она отвела глаза, наклонил голову, чтобы в них заглянуть. — Поверь мне, — сказал он своим особенным, убедительным тоном.

Тогда ладно, придется признать, что могло быть и хуже. Можно было остаться в Помпее, штат Огайо.

Она поверила — вынуждена была поверить, — что они будут богатыми, чего ей безусловно хочется среди прочего. «Куча денег, — говорил Джордж Орсон, понизив голос и стреляя глазами по сторонам, как тайный заговорщик. — Скажем так: я сделал кое-какие… инвестиции», — выговаривал он это слово как пароль, известный им обоим.

Это было в день отъезда. Они ехали по 80-му межштатному шоссе к имению, унаследованному Джорджем Орсоном от матери. «Маяк», — сказал он. — Мотель «Маяк».

Ехали уже около часа, Джордж Орсон был в игривом настроении. Некогда он славился своей способностью поздороваться на сотне разных языков и теперь все старался припомнить.

— Здравствуйте, — говорил Джордж Орсон по-русски. — Ни-хао, — по-китайски.

— Бонжур, — вставила Люси, ненавидевшая обязательный двухгодичный курс французского, свою преподавательницу, любезную, но непреклонную мадам Фурнье, которая вновь и вновь повторяла непроизносимые гласные.

— Пяйвяа, — говорил Джордж Орсон. — Конисива. Керо хаал аахей.

— Хола, — вставила Люси бесстрастным тоном, сильно позабавив Джорджа Орсона.

— Знаешь, — весело сказал Джордж Орсон. — Если мы собираемся стать кругосветными путешественниками, необходимо осваивать новые языки. Ты же не хочешь быть американской туристкой, которая беспрекословно уверена, будто все говорят по-английски?

— Нет?

— Нет, иначе все тебя возненавидят. — Он улыбнулся привычной кривой и печальной улыбкой. Легонько положил ладонь ей на колено. — Станешь абсолютной космополиткой, — нежно сказал он.

Это всегда ей особенно нравилось. Обладая грандиозным словарным запасом, он с самого начала обращался с ней так, словно она понимает, о чем он говорит. Словно у них есть тайна, только между ними.

«Ты примечательная личность, Люси», — одно из первых, что он вообще ей сказал.

Они сидели после занятий в его кабинете, куда она неохотно пришла поговорить насчет контрольной на следующей неделе, но вопрос довольно быстро ушел в тень.

— Честно сказать, по-моему, тебе нечего волноваться, — сказал он и стал ждать. С той самой улыбкой, с теми зелеными глазами. — Ты здесь не такая, как все.

По ее мнению, правда. Но откуда он знает? Никто больше в школе так не считает. Хотя она лучше всех справилась с отборочным тестом,[3] хотя получила высший балл почти по каждому предмету, ни учителя, ни ученики не увидели в ней ничего «примечательного». Почти все преподаватели ее не любят, как и каждого амбициозного ученика, мечтающего покинуть Помпею, а одноклассники считают чокнутой, может быть, вообще ненормальной. Она даже не сознавала, что у нее вошло в привычку саркастически бормотать сквозь зубы, пока не выяснилось, что многие в школе подозревают у нее синдром Туретта.[4] Она не имела понятия, когда и откуда пошел такой слух, хотя грешила на досточтимую учительницу английского миссис Лавджой, которая так глупо интерпретировала литературу, что Люси с трудом сдерживала — или вовсе не трудилась сдерживать — презрительную усмешку.

С другой стороны, Джордж Орсон слушал ее с подлинным удовольствием. Поощрял иронический взгляд на великих деятелей американской истории, одобрительно фыркал над некоторыми замечаниями, пока другие ученики таращили глаза с тупой скукой. «Безусловно блестящий ум», — написал он на одной ее работе, а потом, когда она пришла к нему после уроков поговорить о грядущем экзамене, сказал, что понимает, что значит быть другим — непонятным, непонятым…

— Ты знаешь, о чем я говорю, Люси, — сказал он. — Понимаю, как ты себя чувствуешь.

Возможно, она знала. Сидела, позволив ему смотреть на нее пристально зелеными глазами, странным испытующим взглядом, одновременно ироничным и чистосердечным, и легонько вздохнула. Хорошо известно, что ее не считают хорошенькой — по крайней мере, в ординарном мире помпейской средней школы. Волосы густые, волнистые — у нее нет возможности стричься в парикмахерской, чтобы их было легче причесывать, — рот слишком маленький, лицо слишком длинное. Впрочем, может быть, в другом месте, с надеждой воображала она, в другое время сошла бы за красавицу. За девушку с картины Модильяни.