ЖД (авторская редакция) - [29]

— Так точно!— ответил за Сапрыкина Грызлов, которому было видней.— Р-рота! Вопросы товарищу крабу!

— Товарищ краб второй статьи,— отчеканил другой зубец, явно будущий сержант рядовой Сухих.— Ваши творческие планы!

— А волшебное слово?— грозно произнес Грызлов.

— Пожалуйста!— отчеканил Сухих.

Струнин откашлялся.

— Знаете, начал он,— в моем творчестве всегда большую роль играла наша армия. Я считаю, что если поставить рядом, скажем, мать и офицера, то лучшей матерью окажется офицер. Или если, допустим, верблюда и офицера, то лучшим верблюдом окажется офицер. Офицер умеет все, он так обучен. В русском офицерстве есть какая-то особенная округлость, уютность. И вот я думаю сейчас написать книгу об офицерстве, как оно сложилось в теремок, в сундучок. Как вообще становятся офицером, почему не всякий, и хотелось бы сплести сеть, вязь… которое ногой открыло России дверь к морю и попой, попой своей прикрыло славянские народы… Вот когда меня как следует разопрет, то я тут же. Думаю, что не обойдется без генерала Паукова… ххо! Когда же обходилось без Паукова? Весь наш писдом ему признателен… Я ответил на ваш вопрос?

— Так точно!— очнувшись от короткого сна (в русских войсках все умели засыпать в любую свободную минуту), бойко ответил Сухих.

— Р-рота!— скомандовал Грызлов.— По одному на выход! Благодарю вас, товарищи писатели!

6

Вечером, перед сном, писатели ссорились.

— А ведь вы еще в девяносто девятом году,— начинал Грушин.

— Эка вспомнили!— зевал Гвоздев.— Если вспомнить, что вы про Банана писали…

— А я помню, помню. И что я писал, и что вы писали. И вот господин Струнин что писал. Помните, Струнин? Я особисту-то могу и номерочек указать, и журнальчик…

— Вы всегда мне завидовали!— с надрывом выкрикнул Струнин.— Всегда! Вы не отличаетесь чистоплотностью, у вас от ног пахнет!

— Вы больно отличаетесь… Я знаю, что ваша фамилия Стрюцкий.

— Господа,— пытался всех урезонить Курлович.— Мы интеллигентные люди… Мы творческие люди, господа…

— А вы молчите, не лезьте в русский спор!— прикрикивал на него Грушин, тотчас забыв, что Струнин тоже не совсем чист. На фоне Курловича он был все-таки свой.— Я вот доложу особисту, что вы писали о хазарстве в девяносто шестом году…

— Прекратите, стыдно!— вступал в спор Козаев, один из творческого тандема КозаКи, сочинявшего боевики о похождениях русского спецназа.

— Мы на фронте все-таки,— поддакивал его соавтор Кириенко.

— На фронте вы…— ворчал Грушин.— Боевички… Поставщики бульварного чтива…

КозаКи его не слушали и удалялись в свою избу. Там им предстояло до утра ваять шестнадцатый роман о похождениях своего сквозного персонажа, офицера спецслужб Седого. «Мы люди государевы,— приговаривал Седой, топча ослизлые внутренности шахидки,— люди служилые…». Книга должна была уйти в издательство не позднее пятнадцатого августа — за опоздание КозаКов могли открепить от пайка.

А Грушин, Гвоздев и Струнин долго еще переругивались в темноте — и, словно вторя им, лениво брехали и чесались баскаковские собаки.

глава четвёртая

1

Плоскорылов весь день чувствовал, что вечером его ожидает нечто приятное; он носил это приятное глубоко в душе, опасаясь бередить и тем обесценивать. На самом деле, конечно, он боялся себе признаться в одной штуке, то есть еще не придумал для штуки такого объяснения, которое позволяло бы уважать себя еще и за нее. Дело было в том, что вечером ему предстояло соборовать Воронова,— напутствовать казнимых входило в прямые обязанности капитна-иерея, и всякое честное исполнение своей обязанности было Плоскорылову отрадно; но ни к одной из своих многочисленных обязанностей не относился он с такой интимной, почти стыдной нежностью. Всякий раз, как кого-нибудь казнили, это наполняло душу Плоскорылова восторгом, умилением и еще той не вполне понятной истомой, которую он чувствовал при звуках пения девы Иры. Эта истома была недвусмысленно любострастного свойства, и потому-то капитан-иерей боялся вдаваться в самоанализ.

Он впервые почувствовал темное влечение к приговоренным именно при соборовании молодого солдата Калинина, попавшегося на попытке самострела. Калинин кричал на трибунале, что автомат сам выстрелил, что он отработает и отслужит, и глубоко осознал, и что он единственный сын у матери,— в какой-то момент для него забрезжила надежда: время было относительно мирное, затишье между боями, взысканий он не имел, отличался даже наглостью, с которой строил молодых,— то есть мог, мог еще исправиться; известен был случай, когда он накормил молодого говном, а стало быть, вполне тянул на сержанта,— Плоскорылов на трибунале любовался этим красивым, наглым парнем с сочным ртом и широко посаженными глазами. Однако, когда Калинин профессионально разрыдался и дал несколько прочувствованных клятв отслужить и загладить, капитан-иерей ощутил легкий страх и разочарование. Ему показалось, что Калинина оправдают и он, Плоскорылов, вследствие этого лишится важного и поучительного зрелища. Он никогда еще не соборовал приговоренных и был охвачен лихорадочным возбуждением. Конечно, сохранить отважного строевика для будущей службы тоже хотелось,— но почему-то Плоскорылову казалось, что мертвый Калинин лучше, полезнее живого. Он воспользовался обычной своей прерогативой — взял слово и в два счета убедил суд, что даже если Калинин выстрелил себе в ногу по чистой случайности, это еще опасней, чем самострел. Много ли навоюет солдат, у которого автомат сам собой стреляет в ногу своему обладателю? Это ли зовем мы правильным, вдумчивым отношением к табельному оружию? И не будет ли в высшей степени равновесно, если Калинин за случайный, пусть так, и одиночный выстрел в ногу расплатится закономерным залпом в грудь? В казни ведь важна эстетическая соразмерность, адекватность искупления; «Сим провинился, сим казню, сим очищение свершается, аще же кто помилования взыскует — на хер, на хер!»,— процитировал он с особенным наслаждением глас осьмый из свода песнопений «Нельзя помиловать». Стоило Плоскорылову зажурчать своим ласковым голосом, который сам он про себя сравнивал с плавно текущей мягкою сталью,— как и Калинину, и всем его судьям стало ясно, что надеяться не на что. Плоскорылов был не из тех людей, что упускают возвышенные удовольствия. Их в действующей армии и так немного.