ЖД (авторская редакция) - [22]

— Изволь,— сухо отвечал инспектор. Он положил правую руку на кристалл и размеренно, однако без подвываний и замедлений стал читать «Молитву о даровании победы арийской расе над сыновьями хамовыми»:

— Едине Истинный Господи Боже Израилев. Ты создал еси человека по образу Твоему и по подобию, при Ное же возблаговолил еси учредити и возвестити иерархию посреде племен сынов его, падения ради Хама, последиже чрез законоположника Мойсеа и прочих пророк Ты рекл еси многократне, яко не подобает никоего смешения имети с проклятыми сынами хамовыми. Сего ради подобает Тебе, ЯХВЕ, именоватися Всеотцем расы нордическия, яко избран есть корень Симов и Яфетов духовнаго ради господьствия и обладания на земле сей. При конце же времен Ты Сам воздвиг вождя германстего, яко Кира новаго, егоже призвал еси учение о избрании расы ариев прорещи внове и свободити людей Господних от ига антихриста коллективнаго. И днесь со усердием молим Тя, о Всевышний и Всемогущий Творче, о еже вновь вознесеной на высоту быти священной свастике, бо суть символ древлий действа приснаго в людех Пресвятаго Духа Твоего. Собери воедино разсеянный Исраиль и даруй нам Судию обетованнаго, яко Ты еси Бог воителей и меч Твой да пойдет пред нами во одоление над супостаты. Аминь!

— Аминь!— с чувством возгласил Плоскорылов. На глазах у него кипели слезы. Слова молитвы, даже в суховатом и сдержанном исполнении инспектора, действовали на него наркотически. На словах «расы нордическия» он всегда ощущал такой прилив сил, что забывал и о дурной погоде, и о тупости баскаковцев: нерушимая истина сияла перед ним. «Ариев прорещи…». Как смел Каганат посягнуть на звание Израиля! В такие минуты иерей готов был рвать ЖДов зубами.

— Прочти «На рать идущим»,— с мягкой улыбкой сказал Гуров, видя душевный подъем молодого друга.

— Адонаи ЯХВЕ,— умоляющим голосом начал Плоскорылов, борясь со слезами,— Владыко Господи Боже отец наших, Тя просим, Тебе ся мили деем, яко же бе изволил еси Сам взыти со угодником Твоим Моисеом, возводя люди Твоя Израильтяны из Египта в землю обетования, такоже и ныне Сам иди с рабами Твоими сими Егорием и Константином (он радостно, громко поименовал себя и Гурова, лишний раз ощутив тайную с ним связь), и с вои сими, храня их день и нощь. Якоже бе укрепил Исуса Навина образом Крестным, и молитвою Моисеовою на Амалика, и царства ханааньска секущася с ними. Якоже бе помогл Гедеону с тремя сты, прогонящу мадиамско множество, и секущу Зива и Зевея и Салмона, и вся князи их, такоже и сим помози от избытков Пречестнаго и Животворящаго Духа Твоего, ныне и присно и во веки веком. Аминь.

— Аминь, Яхве наш Один, Влесе козлобрадый, смрадный, хвостозадый, Отче верховный, идолище варяжское злобубучее,— неожиданно подхватил Гуров издевательски высоким голоском. Плоскорылов в ужасе оглянулся на кощунствующего инспектора.

— Что с тобой, Костя?!— спросил он шепотом.

— А ты не знаешь, так не лезь,— холодно и резко отвечал Гуров.— Канон Велесу всевеликому седьмый, окончательный. А тебе только шестый положен, до инициации. Не учи отца молиться.

— Но раньше ты никогда…

— Что я «раньше никогда»?— с вызовом спросил Гуров.— Все тебе знать надо, карьеристе пухлое, полногрудое. Порядок наведи и изыди конспектировати, да не узрю тебя, пока не отбарабаниши устав гарнизонныя и караульная, полныя и краткия. Убрал свои побрякушки и кру-ом арш! Благословляю, чапай отсюда.

Плоскорылов продолжал стоять столбом.

— Вольно, вольно,— махнул рукой Гуров и дробно рассмеялся.— Что ты, иерей, дурак какой… Ты думаешь, я тебя испытываю? Я тебя, засранца, люб-лю!— и звучно чмокнул Плоскорылова в щеку.

— В храме-то,— с мягкой укоризной выговорил Плоскорылов, еле переводя дух.

— Отче наш бо воитель, при нем и не такое сказати возмогу,— улыбнулся Гуров.— Уебывай, иерей, шевели булками. Я к тебе вечером зайду, а пока схожу гляну, каков у солдат есть моральный дух.

4

В это же самое время в избе баскаковской жительницы Фроси, где вот уже три месяца размещалась канцелярия шестой роты, перед командиром этой роты капитаном Фунтовым сидела женщина лет пятидесяти, того неопределенного социального положения, в котором пребывала теперь вся отечественная интеллигенция — люмпенизированная, но все еще не забывшая манер. На голове у просительницы был пестрый кашемировый платок, какие часто носили в семидесятые, во времена дружбы с Индией; руки ее были смиренно сложены на коленях, а лицо изображало мольбу. Женщина сильно нервничала. Это была солдатская мать Горохова.

Ротная канцелярия отличалась необыкновенной унылостью. Всякий человек, попадая сюда, почему-то чувствовал, что любые усилия тщетны. Грустны были желтые табуретки, тощие книжечки уставов, угрюм маршал Жуков на портрете. Пол скоблили трижды в день, и все-таки он был грязен. С потолка свисали три клейких ленты, густо испещренные мушиными трупами. На окне сох ванька мокрый. Дневальные регулярно поливали его, но что-то неподвластное дневальным поселилось в самом воздухе. Оно выпивало влагу из горшка ваньки мокрого, плодило мух и покрывало пылью подоконник. Стоило укрепить на окне белую занавеску, как она немедленно желтела от тоски. Нечего было и думать о победе, если судьба армии решалась в таких канцеляриях. Кажется, если бы нарисовать на стене зайчика или, допустим, кротика — эта невыносимая тоска отступила бы; но и зайчик, и кротик наверняка получились бы кислыми и кривыми, как животные на стенах детских поликлиник или васятников. В канцелярии шестой роты всякому свежему человеку хотелось повеситься. Безысходную тоску усугублял голос Фунтова, монотонный, как мушиное жужжание,— но клейкая лента для капитана Фунтова не была еще изобретена.