Жаждущие престола - [40]

XV

Никто из бояр не удивился, когда Думу в Грановитой палате возглавил князь Василий Иванович Шуйский.

Он велел заменить все стрелецкие караулы в Кремле на суровые, холодно-преданные законной власти псковские и новгородские отряды. Главное, за что бояре хвалили князя Шуйского: это то, что ввел в Кремль новгородцев, а сам натравил чернь на поляков, кликнув клич: «Поляки хотят убить государя!»

– Наконец-то мы сбросили с престола самозванца Гришку Отрепьева. Теперь можно вздохнуть без оглядки и страха попасть в немилость к еретику. Мы посылали тайно королю Жигимонту послание с предложением от всей Думы пригласить на Московский престол королевича Владислава… – начал рассказывать Шуйский. – Нам тогда главное нужно было сбросить Гришку. В случае чего, стали бы просить у короля воинской подмоги. Но Жигимонт отказался от нашего предложения, а теперь нам его согласия и вовсе не требуется. Однако ссориться с королем не след. Потому предлагаю послать нового посла. Пусть известит Жигимонта о нашей победе и подтвердит заверение о нашей честной приверженности миру с Польшей.

– Ну а как быть с резней поляков? – спросил угрюмо князь Григорий Волконский. – Как-то надо же объясниться. Посланник Гонсевский небось настрочил донесение с жалобой на зверство москвитян. Вроде бы их – и гусар, и жолнеров – убито до трех сотен. Ну, есть и подсчеты неких ярыг – будто убили поляков до тысячи. А то и больше.

– Этакие другие счеты нам ни к чему, – вмешался Шуйский, слегка помахав в сторону Волконского костлявой кистью. – Чем помене ляхов уложили, тем нам выгодней разговаривать с королевскими послами. Н-да, тем выгодней.

– Неизвестно только, сколько сотен… а то и тыщ русских православных людей положили свои головы для освобождения стольного града… – пробормотал Волконский. – А промеж прочего поляки Гришку Самозванца нам подсунули. Они смуту-заваруху начали и каких-то там «добровольцев» на шею нам накачали. Вот пущай теперь возместят убытки.

– Возмещать король и сейм ничего нам, Григорий Константинович, не станут, – резонно заметил Шуйский. – Они, вишь ли, с самого начала против поддержки «Димитрия-царевича» голос подавали. Тут зачинщики Мнишек и Вишневецкий. Вот и посидят они у нас в Посольском приказе вроде бы как в почетном плену. А потому немедля обложить и польское посольство, и гусарские казармы нашими караулами.

Словом, думцы – и «рюриковичи», и «гедиминовичи», и прочие – кряхтели на скамьях, крытых коврами, и помалкивали или поддакивали. А задавал тон обсуждения насущных дел и принимал конечные государственные решения все тот же незаменимый и знаемый всей Москвой князь Василий Иванович Шуйский. И всем уже было понятно: оговаривать это главное дело, либо посопеть, погундеть да покивать головой в горлатной шапке, а царем Дума (хочешь не хочешь) выберет его.

Вообще до вторых петухов главные решения надо было принять. И то, что приняли в Грановитой палате, исполнили в ближайшие дни.

Труп Самозванца (в той же страшной маскарадной «харе») окутали грязной мешковиной, привязали к хвосту лошади, проволокли по улицам и за Серпуховской заставой закопали при дороге. Могилу заровняли и затоптали. Трудились ногами два десятка боярских холопов, кто-то из кремлевских служак-стрельцов, кучка пьяных с утра, оборванных питухов да еще кто-то, злобно плевавший на место Гришкиной могилы.

Что касалось ближайшего сподвижника Лжедимитрия, воеводы Петра Басманова, то по просьбе князя Ивана Голицына, которому Басманов приходился сводным братом, Дума разрешила отпеть и похоронить его по-христиански.

– И где ты энтого ирода и изменщика положить хочешь? – подозрительно сощурившись, но тем не менее ликуя из-за столь гнусного «родства» для Голицыных, спросил Шуйский.

– На родовом подворье Басмановых. В церковной ограде.

– Ну ладно. Из почтения к «гедиминовичам», к Василию Васильевичу Голицыну, никто насчет Басманова возражать не будет.

А далее Шуйский настоял, чтобы из Углича привезли гроб с прахом Димитрия-царевича, убитого приспешниками Бориса Годунова. И чтобы мать его (ныне инокиня Марфа) снова поглядела на то, что осталось от ее семилетнего сына Митеньки, и снова признала прах этот давний своим сыном. Совсем истерзали за многие годы, а особенно за последние, бедную женщину. То для царя Бориса она должна была согласиться, будто дитятко ее сам напоролся на нож, играя, и это утвердил посланный Годуновым князь Шуйский. То она подтверждала позднее, будто народ видел убийц ее мальчика, в чем сознались перед смертью, за что и растерзаны были дворянин Битяговский с ватагой. И опять это утвердил с Лобного места на Красной площади князь Шуйский, верткий и языкастый, как черт из преисподней.

И вот подошло время, когда она (хоть отравись) должна была обнимать и целовать рыжего вора Гришку Отрепьева, признать его своим родным сыном и принимать от него знаки уважения и любви. И она принимала лживое преклонение и любовь чужого хитрого человека. А потом перед толпой осатанелых убийц отказалась признавать труп Отрепьева за своего сына и крикнула в монастырское окно: «Это вор!» – хотя ненастоящий сын, подлый Самозванец так ласково, так приветливо и добро к ней относился, что (понимая его корыстную игру, сама принимая в этой игре участие) она на краткое время ощутила в сердце мимолетную жалость к свирепо изрубленному, лихому проходимцу. И более того – трудно понять все-таки женскую суть, – на глазах ее показались слезы. Скрытно, тайно, конечно, но…