Жаждущая земля. Три дня в августе - [155]

— Мне-то что?

Нет, ты не можешь поверить, ведь Шаруне… Шаруне… Нет! Ладно, раз он может так издеваться, пускай и отвечает!..

Дайнюс вскакивает в кабину грузовика, мотор взревывает, и машина, дернувшись, несется прямо по жнивью.

— Стой! — догоняют его слова. — Слышь — стой!.. Сто-о-ой!

Лишь на повороте Дайнюс косится назад и видит, что шофер отчаянно машет руками посреди поля.

Грохочет грузовик, подскакивает на колдобинах.

— Смерти ищет парень! — Бабенки, шедшие по дороге, проворно скачут через канавы.

— Вконец ошалел! Куда его черт несет! — удивляются мужики у склада, выбегают на дорогу, но успевают увидеть только облако пыли.

Разлетаются, хлопая крыльями куры, кудахчут вовсю, возмущаются, что их подняли из теплых лунок в пыли.

Дайнюс смотрит на дорогу. Только на дорогу, больше не видит ничего. То и дело трясет головой: «Нет! Нет!»

Пронзительно взвизгивают тормоза, и машина сворачивает на проселок, ведущий к хутору Крейвенаса. Внизу сверкает озеро, за ним темнеют зубчатые башни леса… А это что? Дайнюс больше не смотрит на узкий проселок, колеса разрезают жнивье; он не может оторвать глаз от леса.

— Горит! — кричит он отчаянным голосом; его словно прошили пулей навылет — такая острая боль в груди.

Тормозит перед избой, открывает дверцу кабины.

— Есть кто живой?

Крик будит хутор из полуденной дремы.

В дверях появляется Крейвенене; в руках у нее подушка в свежей наволочке.

— Лес горит!

Женщина бросает взгляд на лес, и подушка белой гусыней выскальзывает из рук.

— Господи, отец!.. Отец в лесу! Господи!..

Грузовик разворачивается в просторном дворе и с грохотом несется к деревне.

— Гори-им!

Может, и слишком сильно пылал костер под дубом, Марчюс не припомнит. Он ведь не поднял головы, не посмотрел в ту сторону. Даже странно. Как он мог не посмотреть?.. Подгреб бы к ним, накричал. Но он все двигал и двигал веслами; даже не Марчюс — ч т о - т о  двигало веслами, и он сидел, глядя на удаляющийся дом, и на сердце, как когда-то, лежал тяжелый камень; и не скатишь ведь его, не утопишь в озере… Ничего не видел вокруг Марчюс, а слышал только шепот: «Пройди этой дорогой еще раз и вспомни все, что было, ведь ты можешь вспомнить об этом без стыда…» Таинственный шепот разворошил пепел давних лет; пепел развеяло ветром, но он не остыл; тепло очага влекло Марчюса к себе.

Нос лодки чиркнул по отмели, Марчюс сошел на берег и огляделся в поисках тропы, ведущей через лес. Поднял голову и замер, словно в столбняке, залепетал:

— Человек ты мой!

На том месте, где рос вековой дуб, вихрился черный дым, заволакивая ельник, мечась между верхушками деревьев.

«Иди… Пройди этой дорогой», — сказало  ч т о - т о, и Марчюс вздрогнул, развел руками.

— Сгинь! — зло прошипел он невидимому искусителю и с юношеским проворством кинулся сквозь густой ельник.

Если бы посмотрел… Может, еще от дома было видно! Ах, человек ты мой…

Выломав осину, Крейвенас огромным веником сбивает пламя, ползущее по мху и нижним сухим веткам елок. Убивает золотистые змейки, которые пожирают все живое, смертельно жалят. Но змейки проползают мимо, забегают то слева, то справа. Марчюс пятится, все хлещет своим веником, и кажется, так мало надо, чтобы одолеть пламя, — огонь еще стелется по земле, не касаясь ветвей и верхушек высоких деревьев — пока только жаркий дым бурлит, вихрится и ползет сквозь чащобу. И тут раздается оглушительный треск — пламя взбегает по сучьям сухостоя, огненным флагом взмывая над лесом, потом никнет, перебросившись на соседнюю сосну. Руки Марчюса бессильно повисают; надо бежать, скорей бежать отсюда!.. Но, увидав под ногами тлеющий мох, падает на колени, срывает с головы фуражку и тушит ею огонь, хлопает по нему ладонями. Столько лет прожил у леса и ни разу не видел горящих деревьев. И одна война прошла и другая, где-то вдали дымили лесные пожары, но этот рукав леса, вклинившийся в озеро, зеленел и зимой и летом — в дождь и оттепель непроходимый, не тронутый лесорубами, густой, в высоких кустах орешника и крушины. Не зря душа Марчюса была не на месте, не зря он тревожился: в такую сушь не дай боже кто бросит спичку… Целую неделю под боком у него горел огонь, веселились парни днем и ночью. И девки визжали… А ты каждый день плыл мимо, смотрел на костер и вздыхал — мол, никому и дела нет, никто не позаботится… Была бы, мол, табличка с казенной надписью… Ах, Марчюс, Марчюс… Человек ты мой…

Рев огня поднимает на ноги Крейвенаса — умаявшегося, едва не задохнувшегося в горьком дыму. Продирается сквозь чащу, острые сучья царапают лицо; на спине порвалась рубашка… Марчюс бежит, пока не ударяется о толстый ствол ели так больно, что в голове поднимается звон, и стоит минутку, привалившись к дереву. Поднимает изъеденные дымом глаза, прикрывает закоптелой рукой рот, открывшийся для крика. Но жар зажимает голос, и только глаза все не могут оторваться от охваченного пламенем дуба. Сквозь слезы Марчюс видит великана, этого Лесоруба, высоко поднявшего сверкающий топор, чтоб одним махом срубить девять лесов. Топор ударился о высокое небо, полетели рои искр, обжигая лицо и руки Крейвенаса. Но почему не грянет гром, почему не хлынет ливень? Почему так тяжело дышит дуб, дрожит широкими листьями, почему потрескивают, сгорая, ели вокруг? «Смилуйся над нами!..» Откуда же доносится эхо песни повстанцев? «Смилуйся над нами!..» Откуда же долетает эта песня — словно дыхание огня?