Жаждущая земля. Три дня в августе - [147]

Взошедшее солнце скрывается за маревом, но уже припекает вовсю. Еще один знойный день.

В деревне заводят трактор.

У дома Сянкуса, под окнами, поблескивает автомобиль.

Вацис, наверно, к рынку подъезжает, думает Стяпонас — спокойно, даже странно ему это.

На пригорке воровато обводит взглядом озеро, родной хутор, утонувший в зелени деревьев; видит мать у старого сада. Находит в кармане острую ракушку, сжимает ее в ладони, и в ушах вдруг раздается голос старого рабочего: «Ты дерево посадил?»

Шаруне как вошла в свою комнатку, так и упала на кровать, спрятав лицо в подушку. Плечи вздрагивают — как бы не заплакать! Давно не плакала: поклялась ведь себе когда-то — будь что будет — обходиться без слез. А все-таки тяжко, просто ужас. Хоть бы поговорить с кем! Но кому откроешь свою тайну? Матери? Когда-то, еще девчонкой, поделилась с ней, что влюблена в учителя; было крику на всю неделю… Шаруне зареклась ей что-нибудь рассказывать. Смех один, будто теперь мать ее поймет. Начнет честить такими словами, как будто она еще маленькая… или какая-то… Ну, будто Шаруне сама себе не хозяйка… Нет, никто ее не поймет, все — чужие. И Ауримас и Дайнюс… Дайнюс? Вот простота!.. Ха, ха… «Вот не думал, не верил, что ты такая, Шаруне… Я тебя не отпущу, никому тебя не отдам, ты станешь моей…» А куда ты меня денешь? Завчитальней?.. «Из тебя бы вышла отличная заведующая, Шаруне. Нет, ты бы могла даже руководить Домом культуры! Не смейся, Шаруне, я серьезно. Или учительницей…» Ха, ха… Святая невинность. Каким был в школе, таким и остался. Откуда и берутся мужчины, которых жизнь ничему не научит, — живут с завязанными глазами. Ха, ха… «Какая ты чудесная, Шаруне, я даже подумать не смел. Давай завтра вечером встретимся, Шаруне, хорошо?..» Ладно, приду, деревенщина ты моя… Ха… Да будет, будет…

Рука соскользнула с кровати, пальцы бегают по половицам. Задохнувшись в жаркой подушке, Шаруне поворачивает лицо. Глаза сухие… вот и прекрасно; пора взять себя в руки и плюнуть на все. Трижды плюнуть. В ее годы — сотня ауримасов да тысяча дайнюсов. Это уж факт. Главное — чего ты сама стоишь. А она знает себе цену и ей капельки не преувеличивает. «Ты в самый разочек для любви», — сказал Ауримас. Тьфу, тьфу и еще раз тьфу… На Ауримаса, на Дайнюса и на всех на свете…

Шаруне раньше думала, что ни на кого в семье не похожа. Последыш, отщепенка. А теперь ей кажется — она Стяпонасовой породы. Как Стяпонас и и перед кем не склоняет головы и делает все, что заблагорассудится, так и Шаруне. И впредь так будет поступать. Зря не сказала Стяпонасу об этом, когда провожала, брат бы обрадовался… Или хоть посмеялся всласть. Она так ничего и не сказала ему за все эти полгода… В письмах живописала родные места, звала домой, а потом начисто забыла об этом и ни разу по душам со Стяпонасом не потолковала. Он буркнет, она фыркнет — вот и весь разговор. И о чем с ним разговаривать-то? Письма писать одно — перед глазами видишь кого душе угодно, не обязательно брата, — а вот говорить… Мелкие интересы, плоское понимание жизни… Разве что о стройках, ха, ха!.. Грохочет поезд по полям, пахнущим близкой уже осенью, увозит в дальние края Стяпонаса, Полину и маленького Марюса. Может, и ей сесть в вагон да уехать? Куда-нибудь далеко-далеко, за тысячи километров, хоть в лесистые горы Алтая. Там никто ее не знает, и она — никого. Только так  м о ж е т  человек возродиться и начать новую жизнь, сорвав с себя прошлое, словно изношенную сорочку. Все сызнова… Ведь какая из тебя журналистка, если по правде… Устроиться в редакцию устроилась, но писать-то пришлось самой, и не прошло года, как из литработника стала корректором. И себе и другим сказала: «Меня не понимают!» Но и ты и другие знают: не в свои сани села. Один Дайнюс верит в тебя, в каждом номере газеты ищет твою фамилию. Каким был простаком, таким и… Ах, плевать! Три раза сплюнуть.

Плечи Шаруне подергиваются от невеселого смеха. Лежит ничком и думает, думает. Только-только успокоится — даже в глазах вроде бы посветлеет, как снова накатывает тоска, и она, в тихой ярости, впивается зубами в подушку. Нелегко на все наплевать, ох нелегко… А может, написать письмо Ауримасу? Бросить ему в лицо, пускай знает… пускай…

— Завтрак на столе.

Голос далекий, незнакомый, и Шаруне, не поднимая головы, открывает глаз.

— Чего разлеглась, как после порки?

Это мать просунула голову в дверь. Глаза вроде больше стали, блестят печально, словно запотевшее стекло. Скрипит ручка, дверь открывается настежь.

— Валяешься… Да что с тобой?

— Ничего.

— Вчера шлендала, что драная кошка, а сегодня и вовсе скисла. Случилось чего?

— Я сейчас.

Шаруне не смеет сказать прямо: отстаньте вы все от меня! А как хочется побыть наедине с собой! Мутит от одной мысли об еде.

Мать молчит, смотрит в окно.

— Мог и не уезжать Стяпонас, если по правде. Ан вот, мечется по белу свету и сам не ведает чего. Поди узнай, вернется или нет…

С чего это мать вдруг валит вину на Стяпонаса? И Шаруне неожиданно приходит в голову — мать хочет оправдаться! Противно слушать! От этих слов в голове еще больше сумятица. Привстает на локте, ладонью отбрасывает волосы.