Жажду — дайте воды - [112]
Асур плотно прижал дитя к груди, подставив пулям спину, чтобы они, не дай бог, не угодили в ребенка.
Стало уже совсем мелко. Срапион тоже шел. Вот он одной рукой ухватился за корни орешника, а другую протянул к Асуру:
— Давай мне ребенка! А сам пригнись. Все уже, конец!..
Асур протянул к нему младенца. Срапион подхватил насквозь промокший сверток, положил его за ствол орешника, чтобы вражья пуля не тронула, и, прячась за камнем, подал руку Асуру, хотел помочь ему, вытянуть из воды…
Рука так и осталась протянутой. Там, где стоял Асур, на воде раскачивался только кровавый круг. Чуть ниже на мгновение показалась голова Асура и тотчас исчезла в водяной толще.
Волна ударила кроваво-пенящимся гребнем о камень и разбилась…
ЭПИЛОГ
В горах было тепло.
По утрам в росистой траве и на цветах сверкали короткие лучики тысяч маленьких солнц.
Зато вечерами огромное закатное светило раскаленным шаром ложилось на дальней вершине, окрасив цветом алой крови камни и зажатые в них тропинки…
Был весенний звенящий закат. Срапион с наслаждением втянул в себя воздух, пахнущий дымом очагов.
Горы тоже дымились. Лениво-лениво. У Асурова дома лаял пес. Срапион прошел между несколькими домами-пещерами и остановился у того, где жил Асур.
— Эй-эй, нани![28]
В жерле скалы появилась мать Асура. Поморгала, приложила ладонь козырьком ко лбу, чтоб отгородиться от слепящих лучей низкого заходящего солнца, и вскрикнула:
— Срапион!.. Да будет мой отец тебе жертвой, это ты, Срапион? А Асур мой?! Асур мой где?!..
— Вот тебе Асур, нани!..
Мать взяла у него ребенка и, как подрубленное дерево, повалилась на колени. Узкие ее плечики забила дрожь, Срапион отвернулся и обшлагом рукава стер слезы с глаз…
На вершине горы, словно бы оседлав ее, покоился огненно-красный шар солнца.
1965 год — апрель, Москва
1967 год — декабрь, Ереван
ЖАЖДУ — ДАЙТЕ ВОДЫ
Повесть
ДОРОГА ЖАЖДУЩАЯ
Прерывистая нить тропинки, поднимаясь из ущелья, безжизненно стелется по высохшей земле Ладанных полей. На простор выбирается сторожко, как бы затаив дыхание, — каменная теснина кишит клубками ядовитых змей.
Нет иного пути у моего отца, почтальона. К селам, что лепятся на краю Ладанных полей, нет другой дороги. А там глаза и сердца тех, кто ждет вестей издалека. И мы взбираемся по этой тропинке: отец с большой почтовой сумкой за спиной, я — с маленькой…
Дальние это были села. Пока мы добирались до первого из них, души иссыхали от жажды.
Велики Ладанные поля — от горизонта до горизонта. Длинна дорога наша, а воды на ней всего горсть — Родник Куропатки. Не утолишь здесь жажды, губы растрескаются, как земля Ладанных полей, и, чего доброго, останешься на полпути…
Ступаем мы по обожженным камням. И нет вокруг ни деревьев, ни травы, ни цветов. Опаленную солнцем землю пожирает змея. Наверное, оттого ужаленный ею буйвол мгновенно падает замертво.
То и дело натыкаемся на скелеты: человечьи, лошадиные… И все они столетней, а может, и тысячелетней давности.
Проходя мимо них, отец обычно замолкал и брал меня на руки. Язык у него развязывался только у Родника Куропатки.
С сумкой за спиной отец припадал к роднику. Надолго приникали мы к каменной чаше, куда из скалы стекала тоненькая струйка. Он погружал в воду усы, а я всю свою рожицу. Первым пил я.
«Вода малому», — говорил отец.
И я пил. Иссякала каменная чаша. Отец ждал, пока она вновь наполнится.
Он пил долго, долго. И все благословлял Хачипапа. Тот и на сей раз с дьявольской находчивостью заткнул пасть змее из ущелья.
Отец слизывал оставшиеся на усах капли воды и облокачивался на сырой камень родника. А я думал о Хачипапе. Все умел Хачипап, даже завязывать пасть змее…
Вот у родника появилась бабушка Шогер. (Мне она и тогда казалась бабушкой.) С ней тоненькая высокая девочка Астг[29]. Бабушка Шогер жена сына Хачипапа, козопаса Мамбре, мать одиннадцати детей. Меньшая ее дочь, Астг, как заплатка на платье у матери, всюду с нею. У бабушки Шогер за плечами корзина, собралась, видать, за ежевикой на склоны Ладанных полей. Она ставит корзину на землю, набирает в горсть воды и поит девочку, а затем сама делает несколько глотков и спрашивает отца:
— Что новенького, братец-почта?
— Ничего, — вздыхает он в ответ. — Опять засуха…
Бабушка Шогер поправляет изорванное платьице Астг.
— И зачем только ты на свет родилась? Нет мне от тебя покоя, носишься как угорелая. Вся ободралась.
От стыда за дочку бабушка Шогер краснеет. Краснеет и отец. Он тоже одет в латаные-перелатаные блузу и штаны. Бабушка Шогер протягивает мне пригоршню ежевики.
— Расти большой. Когда вырастешь, отдам тебе мою Астг в жены.
Астг хлещет меня кусачей крапивой по голой коленке. Я сжимаю зубы, делаю вид, что мне вовсе и не больно, и стараюсь не глядеть в ее черные, как спелая ежевика, глаза. У Астг обнажены и плечо и коленки — какой-то бесстыжий куст располосовал ее ситцевое платье. Безжалостный куст! А может, и не безжалостный?.. За что Астг огрела меня крапивой?! Не будь здесь отца и бабушки Шогер, я бы так отделал ее голое плечо, вечно горело бы. Хорошо ей! Вон как хохочет, сверкая зубами-рисинками…
