Жажда - [196]

Кордиш молча пошел прочь, но не к шоссе, где находился Теодореску с толпой крестьян, а напрямик к роще. Он пересек выгон, поднялся на холм и медленно побрел к селу.

— Пойдем и мы, — предложила Флорица. — Пойдем скажем спасибо господину директору.

— Нет. В другой раз. Успеется. Пойдем разыщем Фэникэ, — сказал он странным, прерывающимся голосом и потянул ее за руку.

На краю поля Митру обернулся — его звал Битуша, сидевший неподалеку в компании двух других крестьян. По рукам у них ходила зеленая бутылка.

Митру только пожал плечами и быстро зашагал к зарослям акации. Дальше виднелись сады, а над ними красная крыша усадьбы Паппа. «И это заберем, — подумал Митру. — И чем скорей, тем лучше… Чем скорее…»

Сквозь зеленую чащу пролегала густо заросшая сорняком тропинка.

— Где же Фэникэ? — притихшим голосом спросила Флорица.

— Оставь его, пусть играет! — И без всякой связи добавил: — Теперь, слава богу, и мы заживем по-человечески.

С поля доносились приглушенные густой листвой человеческие голоса.

— Давай посидим. Я устал, — сказал Митру и почти насильно притянул Флорицу к себе на траву.

— Не надо… — зашептала она. — Не надо. Еще увидят…

Митру засмеялся и обнял жену.

Флорица никогда еще не видела его таким. Митру словно подменили — взгляд светился по-новому, желанием и счастьем. Зеленым кружевом листвы распростерлось голубое небо. Флорица закрыла глаза.

5

Эмилия вынула из духовки противни с ореховым печеньем и маковыми рожками. Лицо ее раскраснелось от жары, слезы застилали глаза. Она приподняла крышку кастрюли, где тушился цыпленок, но никак не могла вспомнить, посолила ли она жаркое.

От тоски и горя хотелось закричать, спрятаться в спальне, задернуть занавески и как следует выплакаться в темноте. Джеордже тоже было тяжело — она понимала это, хотя он и старался всеми силами скрыть свои переживания. Эмилия слышала, как муж вздыхал и ворочался в постели всю ночь, но так и не нашла в себе сил подойти к нему, положить голову ему на плечо и найти нужные слова, чтобы успокоить его.

— А она, наверно, красивая, — вдруг заговорила Анна. Старуха сидела на постели, свесив ноги. — Знаю, что хорошенькая… Голос как у птички.

— Замолчи, мама, ради бога замолчи, или я швырну на пол всю посуду. Нашла чему радоваться…

— Ты что это, доченька? Или живот заболел? Дануц уже взрослый мужчина, а ты суешься в его дела. Не на тебе же ему жениться.

— Он еще ребенок.

— Какой там ребенок? Парню скоро восемнадцать. В мое время у таких парней дети были, один, а то и два.

— Оставь меня в покое с твоими временами, слышишь? Ты так и осталась темной крестьянкой, ни капельки не обтесалась, хотя и прожила с нами двадцать лет.

Старуха довольно захихикала.

— Избави бог, дорогая Милли. Спасибо ему за это. А невеста какая из себя? Красивая?

— Оставь меня в покое. Замолчи и не приставай.

— Послушай-ка ты, корова, — вдруг рассердилась старуха. — Будь повежливей, не то встану сейчас и так угощу, что зубов недосчитаешься. Как ты смеешь так разговаривать со мной? Когда мать спрашивает тебя о чем-нибудь — изволь отвечать, а то я долго раздумывать не буду. Чай, не из милости кормишь. И работала я на вас, и пшеницу мою в закрома ссыпаете, а я даже не спрашиваю, что с ней делаете.

Старуха вдруг начала задыхаться. Испуганная Эмилия схватила ее за обе руки.

— Прости меня, мама. Успокойся, дорогая…

Прошло немало времени, прежде чем Анна успокоилась. После того как Митру принес ее с поля домой, она проболела два дня. Вызванный к больной доктор Хэлмэджяну заявил, что старуха здорова, как бык, и дай бог другим такое железное здоровье, но из-за склероза должна избегать всяких волнений. Вероятно, Анна подслушала слова доктора, потому что обращалась с дочерью, как настоящий тиран. С зятем она совсем не разговаривала. Еще вчера за обедом, когда Джеордже рассказывал о чем-то, Анна неожиданно спросила:

— Слышь, Милли, а когда заявится обедать этот… как его там… муженек твой?

— Да я же здесь, мама… Разве не слышишь моего голоса?

— Не гоже обедать без хозяина, — строго продолжала старуха. — Я так не привыкла…

— А где же Дануц с невестой? — вдруг удивилась Анна. — Где они, дорогие мои? Пусть придут ко мне…

— Сейчас, мама… Дан пошел показать ей сад и село…

— Видишь, ему не стыдно, что он из деревни.

— Да посиди ты смирно, пока я приготовлю обед, — сквозь слезы пробормотала Эмилия и снова подошла к плите. Она чувствовала себя совсем обессиленном и едва передвигала ноги.

Эмилия попыталась представить Дана в объятиях этой девушки, и сердце ее болезненно сжалось. Ей казалось, что ее обманул кто-то очень близкий, в которого она слишком верила. Сказать старухе, что девушка еврейка, было невозможно, та, наверно, умерла бы на месте. Как ни странно, однако сама Эмилия не приходила в отчаяние из-за национальности девушки, а испытывала даже что-то вроде гордости, Дан оказался очень решительным и уверенным в себе (она всегда боялась, что он вырастет робким и беспомощным). Какую смелость надо было проявить, чтобы привезти сюда эту девушку.

— Мама, — прошептала Эмилия, — ты думаешь, что… так хорошо?

— Кто его знает… мне даже неизвестно, есть ли у девушки хоть что-нибудь за душой.