Жажда любви - [8]

— Могу я поговорить с вами, миледи?

— Конечно, Франсуа.

Она прошла в маленькую гостиную, и он последовал за нею, заперев за собой дверь.

Никогда в течение этих двух лет Франсуа не рисковал тем, что Коти может услышать что-нибудь такое, что причинит ему страдание, и никогда в его присутствии не позволял себе даже на одно мгновение выразить на своем лице печаль, уныние или страх; теперь его трогательно преданные, как у собаки, глаза с тревогой смотрели на Сару.

— Доктор не питает никаких надежд на новое лечение? — спросил он.

— Никаких, Франсуа.

Он издал губами какой-то слабый звук и проговорил:

— Благодарю вас, миледи… Газеты все выложены мною. Останетесь ли вы тут час или это заставит вас опоздать?

— Нет, я останусь. Вы не торопитесь возвращаться, Франсуа. Гак придет сюда, когда я уйду. Или она, или я, мы останемся с сиделкой до вашего возвращения.

— Благодарю вас, миледи. Это для того только, чтобы господин не оставался один… если никого из нас не будет.

Он вышел, но, по-видимому, несколько неохотно воспользовался своим свободным часом. Сара вернулась в спальню мужа.

Котирон Дезанж лежал неподвижно уже целыми месяцами. Голова его покоилась на целой горе подушек. Он был чисто выбрит и одет в китайскую стеганую куртку поверх своей тонкой, шелковой пижамы. Его руки были тщательно вымыты и лежали неподвижно на одеяле, а на одном пальце у него было надето кольцо с печатью. Его исхудавшие члены были прикрыты великолепным персидским платком, лежащим поверх множества других одеял.

Когда Сара вошла, маленькая собачка, йоркширский терьер, спрыгнула со стула, стоящего у кровати, и с веселым лаем бросилась к ней. Сара махала лентой, поддразнивая ее и заставляя громче лаять, и сама в это время смотрела на неподвижное лицо мужа, но оно даже не дрогнуло.

Нагнувшись, Сара подняла Вильяма, и собачка прижалась к ней своим маленьким шелковистым телом, стараясь лизнуть ее розовым язычком. Она положила Вильяма на кровать; он побежал вперед к руке ее мужа и улегся возле нее, махая хвостиком и уставив свои темные глаза на своего хозяина.

Сара подошла к кровати и, усевшись рядом с собачкой, сбросила свой чудный красный плащ с большим темным меховым воротником на постель. Склонившись над мужем, она поцеловала его и затем стала водить по его лицу кончиками своих тонких пальцев. Но ни один мускул не дрогнул в его лице, и оно оставалось неподвижным, словно высеченным из камня.

Она начала говорить с ним, как будто он мог ее слышать и понимать:

— Дорогой мой, де Клев приходил сегодня. Он все такой же влюбленный в свою жену, а Джон Мартен поручил мне передать тебе, что Бонбон оказался победителем еще в большей степени, чем даже ты предсказывал. Он говорил мне, что очень желал бы, чтобы ты снова оказался провидцем и помог бы ему выиграть главный приз на скачках. Он наделал глупостей относительно своего жокея Томми Рагга, этого английского юноши, которого обучал твой жокей. Томми, по-видимому, влюбился и хочет скакать только в Англии, не желая покидать ту, которую обожает. Джон рассказал нам, что он намекнул Томми, что постарается устроить бега поблизости того места, где живет его дама, и Томми только ответил, когда он спросил его мнение об этом плане: «Очень хорошо, сэр». Теперь Джон говорит, что он чувствует своим долгом оказывать покровительство этому роману…

Сара вдруг оборвала свою речь, почти проглотив последние слова. О, как бессмысленно было, как идиотски глупо говорить это здесь, обращаясь к неподвижной фигуре на кровати, дышавшей едва заметно!

Она еще ниже нагнулась к своему мужу.

— Коти! — прошептала она с жаром.

Снаружи проехал экипаж, захлопнулась дверь, но в комнате не раздалось ни малейшего звука.

Она заглянула в глубоко лежащие темно-синие глаза, смотревшие на нее без всякого выражения. Затем, вздохнув, она взяла вечернюю газету и, отыскав страницу скачек, начала громко и медленно читать известия, которые так любил некогда слушать ее муж.

Окончив чтение, она стала ходить по комнате и говорить о разных пустяках, причем иногда над чем-нибудь смеялась, продолжая разговаривать так, как будто ее муж понимал ее.

Комната была прекрасная, та самая, которую Коти некогда предназначал для любимой женщины.

Стены этой комнаты были покрыты рисунками цветов, белых, коралловых, бледно-розовых и серебряных, выделяющихся на чудесном серовато-зеленом фоне. В каждом углу стояло цветущее дерево, и Сара заботилась о том, чтобы оно постоянно возобновлялось. А прямо перед кроватью Коти висел портрет Клер Форуа кисти Лэшло. Пол был покрыт коврами нежного цвета. В камине горел яркий огонь, и над ним доска из отполированного итальянского розового мрамора возвышалась почти до потолка. Вблизи кровати, возле кресла, находилась будка Вильяма, специально заказанная для него и выкрашенная в зеленый цвет. Над нею было написано имя Вильяма и вделана в рамку единственная медаль, полученная им на выставке. Коти только один раз выставлял его, так как вскоре после этого началась его болезнь.

В одном углу комнаты было поставлено маленькое пианино. Сара села перед ним на табуретку и, обернувшись назад, проговорила: