Жажда - [23]

А через два дня Серега нашелся сам. Мы снова сидели втроем у Генки на кухне и пили чай, когда внизу в джипе сработала сигнализация.

– Блин, башку оторву этим пацанам, – сказал Генка и подошел к окну.

Водка к этому времени уже всем надоела. Даже Генкина жена сказала, что больше не может нас ругать. «Придумали бы что-нибудь новенькое». Поэтому теперь она сидела с нами, ела конфеты и перебирала то, что я нарисовал. Больше всего ей нравился пекинес, который прыгал в сугробе, а за ним скакала большая ворона и дергала его за поводок. Вороне казалось, что от нее бегает мышка.

– А это что? – говорила Генкина жена.

– Это дети.

– А почему они так сидят? Ручки под себя подложили.

– Их родители ушли в ресторан и оставили их с другими детьми. Они ждут.

– А почему они не играют?

– Они не любят этих чужих детей.

– Понятно. А это что?

– Родители вернулись ночью, а дети уснули везде на полу. Теперь они их собирают. Потому что на улице уже зима и надо надевать теплые куртки. Но родители пьяные, а дети спят.

– Ты что, это все придумал?

– Нет, вспоминал. Просто думал о том, как нарисовать ожидание.

– А это что?

– Здесь человек ждет, когда ему снимут гипс. Медсестра вышла, а он сидит и ждет. Они всегда выходят.

– Слушайте, – сказал Генка, вглядываясь в сумерки за окном. – Это не пацаны. Там какой-то мужик стоит. Он сюда смотрит. На фиг он мне машину толкнул?

– Кто это? – сказала Генкина жена.

– Не могу разобрать. Темно уже. Кажется, кто-то знакомый.

– Ну-ка, дай я посмотрю.

Она подошла к окну, и следом за ней Пашка. А я не пошел, потому что я знал, кто там стоит внизу. Теперь в окно смотреть было уже необязательно. Потому что так должно быть. Именно так. Пришел и толкнул машину.

На этом мое ожидание закончилось.

– Пойдемте вниз, – сказал я. – Это Серега. Он номер твоей квартиры забыл.

* * *

Обычно уходит дня три, пока привыкнешь к тому, что умер друг. Не один день и не два. Иногда даже трех мало. Каждый раз, когда вспоминаешь о нем, говоришь себе – он умер. Но сам чувствуешь, что пока врешь. Не в смысле, что он не умер, а в смысле, что ты еще не готов говорить эти слова. Звучат, но пустые. Не связаны с жизнью. Между ними и реальностью какая-то пустота. Чувствуешь этот зазор и не понимаешь – что там внутри его. Поэтому повторяешь как можно чаще – он умер, он умер, его больше нет. И все равно врешь. Пока три дня не пройдут, по крайней мере. Тогда уже вроде бы ничего.

У девчонок, наверное, точно так же, когда они рожают. То есть им кричат – тужься, тужься, и потом раз, она говорит себе – я мама. Сколько времени проходит, пока она это поймет? В смысле – не только скажет. Тоже, наверное, дня три. Ходит по роддому и говорит – я мама. Сейчас ребеночка принесут. Смотрит на надписи на стенах, плакаты разные, халатик у горла придерживает и начинает привыкать – ага, это про меня. Я – мама. Но все равно надо дня три, наверное, пока поймешь, что ты мама. Или – что умер друг.

Но Серега не умер. Он просто на полмесяца пропал, а потом сам нашелся. И мы теперь могли ехать домой. Вернее, я мог. Потому что Генка с Пашкой оставались во Фрязино.

* * *

И я поехал. Правда, сначала не домой, а к отцу. Не знаю – почему решил к нему заехать. Такое ощущение было, как будто не сказал ему чего-то еще. Сам не знаю – чего. Но ощущение было. Поэтому Генка плечами пожал. Сказал – не хочешь, как хочешь, мне же лучше, только ты уверен, что на электричке будет нормально? А я сказал – с каких это пор ты у нас стал заботливым таким? И поехал. Потому что мне самому хотелось на электричке.

Но отца дома не оказалось. Был только Славка. Он сидел у себя в комнате и что-то писал. Шептал себе под нос – кораблик-кораблики, журавлик-журавлики. В окно смотрел и теребил уши. Я ему сказал – это что? Он ответил – множественное число задали на дом самостоятельно проходить, и мы долго молчали. Вернее, он шептал, а я его слушал. Своего брата. Как он изучает множественное число.

До тех пор, пока он не спросил меня, кто такой Бармалей. Я сказал, что это такой разбойник, который сначала был злым, но потом исправился и помогал доктору Айболиту, а что? И он сказал – ничего, просто в последнее время мама его часто так называет, а он не знает, кто это такой. Мультиков про него нету.

– Хочешь, я тебе его нарисую? – сказал я.

И он ответил:

– Хочу.

– Тогда давай карандаш.

И пока я рисовал, Славка рассказывал мне про то, что происходит у него в классе. Что Димка может отжаться от пола тридцать раз, что Лысый раскачал себе зуб пальцем, что из другой школы пришла новая девочка и мальчишки из-за нее подрались, что сам Славка бросил в Лысого дневником, но тот увернулся, и дневник попал в стекло, а за стеклом было чучело утки и еще чучело белой совы, и везде были стекла, и Мария Николаевна кричала, чтобы никто не подходил, и отвела Славку к директору, а директор сказал привести родителей, но Мария Николаевна сказала, что они даже на родительское собрание не пришли и не сдали на ремонт класса, и директор спросил почему, и Мария Николаевна сказала – не знает.

– А почему они у тебя не ходят на родительские собрания? – сказал я, дорисовывая саблю, похожую на кривой топор.