Жажда. Фокс Малдер похож на свинью - [3]

— Спасибо вам за сигнал, Аркадий Андреевич, — перебил его директор. — Я разберусь. Пусть он останется у меня в кабинете.

Когда завуч ушел, директор отложил мой рисунок и снова посмотрел на меня.

— Ну что же, давай начнем. Возьми вон там стул и сядь поближе. А то мне тебя совсем не видно… Вот так… Молодец… Ну теперь скажи мне свое имя.

— Константин.

— Константин? Очень хорошее имя. Ты должен быть постоянным человеком. Это хорошо. Ты постоянный человек, Константин? Или это только имя?

— Я не знаю, — сказал я.

Мне было странно, что мы вот так сидим тут, в его кабинете, и он задает какие-то непонятные вопросы. Потому что я ждал, когда он начнет орать.

— Не знаешь? А надо. Про себя, Константин, надо знать как можно больше. Что ты знаешь о себе?

Я смотрел на него и не знал, что ответить.

— Хорошо, — сказал он. — Пока не готов. Потом, может, еще раз спрошу. Думай. А пока скажи: что ты знаешь про свою сумку?

Я смотрел на него и уже вообще ничего не понимал.

— Дай ее мне.

Я протянул ему сумку через стол. Он взял ее, покачал на весу и улыбнулся:

— Тяжелая. Что там у тебя?

Я сказал:

— Учебники. И еще форма для физры. Мы сегодня в баскетбол играем.

— Хорошо. А еще что?

— Тетради.

— А еще?

— Ручки.

— Молодец. А еще?

— Больше ничего нет.

Я подумал: не забыл ли я там свои сигареты?

Он поставил сумку на стол и снова взял в руки мой рисунок.

— А другие у тебя есть? Там, в твоей сумке?

Я уставился на него и говорю:

— Рисунки, что ли?

Он говорит:

— Ну да, рисунки. Тебя же из-за них сюда привели. Есть еще? Покажи мне. Или ты хочешь, чтобы я рылся в твоей физкультурной форме?

Он листал мои тетрадки минут пять. Потом поднялся из-за стола, подошел к окну, постоял там, вернулся и еще смотрел пять минут. После этого отодвинул всё от себя и сказал:

— А почему у тебя одни голые бабы? Озабоченный? Сколько тебе лет?

— Шестнадцать.

— А, ну тогда понятно, — сказал он. — Собери все, сядь вон туда у стенки и подожди. Мне тут надо еще кое-что закончить.

* * *

Первый раз нормально не получается не потому, что нет опыта, а потому, что слишком долго ждешь. То есть проходит ведь года три с того момента, как ты начинаешь об этом думать. И вовсе тут не то, чтобы ты вдруг оказался с ней один на один, — смотришь на нее и думаешь: блин, у меня же нет никакого опыта.

Нет, просто ты слишком долго ждешь. Поэтому нормально не получается. Ну и у нее, наверное, те же проблемы. Или девчонки не думают о таких вещах?

Короче, в итоге начинаешь рисовать. Сначала шею, потом плечо. Так и выходит. Сидишь, злишься на них и рисуешь. Затем берешь новую тетрадку. И потом еще.

Так что маме я не сумел объяснить — где шлялся после учебы. Не мог же я рассказать ей про эти рисунки и про то, что директор училища из-за них продержал меня у себя в кабинете часа три, а потом все равно никуда не отпустил, а вместо этого повел к себе домой. И по дороге раздавал всяким бомжам деньги и потом еще дал возле самого дома — они там ждали его целой толпой. Ну, может быть, не толпой, но человека три там было. И когда мы поднялись к нему на третий этаж, там уже сидела на лестнице какая-то старушка, и директор сказал ей — конечно, конечно, давай, заходи, я тебя уже давно жду, там на кухне очень много скопилось. И она на кухне долго звенела и потом ушла. И на спине у нее был огромный рюкзак, и директор сказал — не тяжело? Ты одна его как? Дотащишь? И старушка сказала, что — дотащу. И потом он достал какую-то книгу, показал ее мне и спросил: ты отсюда срисовывал свои рисунки? И я сказал: нет. Потому что я их не срисовывал. А рисовал просто из головы. Когда мне было фигово. И он сказал: точно не отсюда? И я сказал — нет. И тогда он мне отдал эту книгу и сказал: дома ее посмотри. Завтра придешь утром, часам к одиннадцати. И я сказал, что утром у меня контрольная и что меня завуч убьет. И директор сказал — не убьет. Иди домой и смотри книгу.

Но домой я все равно поздно пришел, и мама так и так начала ругаться. А я смотрел на нее и не мог ей ничего объяснить. Потому что у меня в сумке была эта книга. Не мог же я эту книгу ей показать! Там были такие рисунки, что ей бы совсем не понравились.

* * *

А Эдуарду Михайловичу они понравились. Или не понравились. Я не знаю. Но ему было интересно. Он схватил эту книгу у меня со стола сразу, как только вошел в комнату и начал ее листать. И лицо у него стало такое… Странное. А сам говорит: ты мать почему изводишь? С понтом, такой заботливый новый отец. Листает эту книгу и говорит: она, пока тебя ждала, чуть с ума не сошла. Собиралась уже в милицию звонить. А что это у тебя за книга? Я говорю: она же у вас в руках. Посмотрите на обложке. Там все написано. Он говорит: Гойя, Капричос. Это что, художник такой? Я говорю: я не знаю. Мне эту книгу директор дал. А он говорит: ну и рожи. Ты давай кончай мать изводить.

Я смотрю на него и думаю: посмотрел бы лучше на свою рожу. Не было бы тебя, я, может быть, по-другому бы всех этих теток рисовал. Не такими уродинами.

Потому что у меня они, правда, уродские получались. Но мне нравилось их рисовать. Посидишь, порисуешь — вроде немного легче.

А Эдуард Михайлович меня тогда уже очень плотно достал. Я даже от армии только из-за него потом косить отказался. Хотя многие откосили. Но он меня к тому времени достал по-настоящему.