Жарынь - [65]

Старики в глухих районах юга видели в появлении Булкина добрую примету. Весной с десяток дедов по началом Оклова, которого томила бессонница, сели на мулов и отправились в Михов район. Шоферы машин, грузовиков и тракторов посмеивались над ними:

— Эй, деды, куда это вы на мулседесах? Думаете, в другом месте помирать легче?

— Юнаки! — махал шляпой Оклов. — Йовкова не читали, туда же за баранку уселись. Передавят нас!

Они явились в село Кономладе к Булкину.

— Господин председатель, — начал Оклов, сняв запыленную шляпу.

Старичок Оклов чувствовал, что эта минута просветления — последняя в его жизни, что в глазах уже машет крылом вечная тьма; он немощным голосом изложил свою программу очищения мира. Его девяносто лет выкристаллизовали идею, называемую переливанием души: Булкин должен проехать на машине по всему югу и за месяц-два оздоровить каждого жителя. Ему не надо говорить ни слова: пусть только людям посмотрит глаза в глаза, и грешники тут же заживут добродетельно. Целый месяц народ потешался над выдумкой Оклова.

— Скоро умрет, — заключил старый Отчев.

Вот почему Булкин боялся, как бы Кехайов не возненавидел его. Глядя добрыми глазами в лицо Андона, он все твердил: «Мы не должны быть врагами!»

— Идем со мной, только без оружия, — сказал Булкин.

— Илия, ты считаешь, что я способен сделать что-нибудь плохое? — спросил Кехайов.

— Не бойся поражения. Если нет людей, готовых пожертвовать собой во имя общего дела, наша песенка спета, — сказал Булкин, заметив, что ножницы в руках Андона Кехайова задрожали.

Минуту, другую они недоверчиво смотрели друг на друга. Булкин услышал шум мотора и почувствовал прилив свежих сил. Он быстро повернул голову с надеждой на поддержку: из машины вышли Милка в синем платье, с испуганным лицом, и старуха в крытом сукном полушубке и шерстяном платке, повязанном под подбородком.

Андон увидел позади Булкина двух женщин, идущих сквозь толпу, которая тут же сомкнулась за ними. Он понял, что мать и Милка пробирались сквозь толпу с замирающими от испуга сердцами, а потом, увидев его живым и здоровым с ножницами в руках, умерили шаг. Мать размахивала длинными руками. Он остановил взгляд на старушечьем лице с синими кругами у глаз, и груди стало горячо: «Мама, ты не хотела меня рожать, ты не знала, сможешь ли меня любить. Мама, ты любишь меня?» Он выпустил ножницы, и ему пришло на ум, что взять насильно можно, но дать нельзя. Булкин с его непоколебимой добротой отходил к толпе. А Милка и мать приближались к деревьям. Андон уткнулся взглядом в нижнюю ветку персика. Он боялся посмотреть Милке в глаза, боялся увидеть там злорадство победителя, противное чистоплюйство карьериста, ненавистную мещанскую порядочность. «Нет, неизвестность хуже, чем истина». Андон поднял голову и в хлынувшем потоке света увидел в глазах Милки безразличие. «Это безразличие не ко мне, а к моему несчастью, которого она не хочет признавать. Мой вариант спасения рухнул. Милка одержала верх. Мне плохо, и она будет меня любить. Не стоит оскорбляться. Съездила за матерью… Она сейчас не подойдет ко мне, чтобы не видеть моей слабости», — думал он, не спуская глаз с рук матери. А Милка свернула за дерево: она боялась выдать свое сочувствие, которое могло показаться бесплодной жалостью. Она тайком бросила на Андона короткий взгляд и унесла в памяти самое странное лицо, какое когда-либо видела: чистое, детское, ожидавшее новых забот, словно старые были уже смыты.

Толпа от неожиданности притихла с ощущением вины. Мать стояла на коленях на земле, пот низким небом бабьего лета. В груди Андона шевельнулось отчаяние, так бывает, когда в сердце еще жива надежда: «Господи, неужто я ничего не добился на этом свете? Зачем тогда мать меня родила? Нет ли хоть малой пользы от моих страданий? В прошлом году я слышал, будто какой-то тип скопил триста тысяч левов. Голодранец, один перстень Элизабет Тейлор стоит миллион долларов. Позавчера в газете писали, что один жулик украл двадцать два миллиона левов. Дурак! Нет, для меня миллиарды Онассиса — пустой звук»…

Ни сам он, ни люди еще не знали, что станет делать его мать, сидевшая на земле и воздевшая руки к ноябрьскому небу. С тех пор как она далеким летом уехала с мужем в Тополку, ее не видели в Янице. Порожденная страхом смерти, в ней жила ненависть ко всему крепкому, здоровому. Стоило жестокой болезни поразить человека, как черная весть тут же долетала до ее ушей. А когда не было худых болезней, она их выдумывала и со злостью в запавших глазах сеяла ужасные слухи. Сельчане посмеивались над ней, и она, догадавшись, что от злорадства толку мало, начала по три раза в день проливать слезы — всегда находились причины. Ее излюбленным страданием стала ревность к Треплу. Но ни одна баба не смотрела на Трепла, да и сам он не заглядывался на чужие окна нечистым оком. А жена пилила его, обзывала бабником. Трепло, обиженный тем, что оказался без вины виноват, заявлял, что сборщица винограда, нарисованная на календаре за 1939 год, засиженном мухами, красивая баба, и Йордана с удовольствием заливалась слезами. Треплу надоело препираться с ней по пустякам. Тогда Йордана внезапно внушила себе, что умрет через год, на Лазаров день. Она не проявляла ни гнева, ни отчаяния, как это бываете человеком перед лицом смерти. Весело приготовила все нужное для похорон: триста полотенец, двести передников, ворох рубах, носков, — поминальные дары, которых хватило бы на две свадьбы; выбрала барана, заплатила за него вперед да еще сунула лев-другой чабану, чтобы мясо получилось не постным и не жирным; наняла все три духовых оркестра в Елхово и выбрала место на кладбище в Янице рядом со своим первым мужем Михо. Но как только они с Треплом зажили вдвоем в Тополке, ей тут же расхотелось умирать: она видела, что земля расцветает, возделанная людьми, которые приезжали в село на машинах пахать нивы и потом возвращались в Яницу; видела, как ее муж, наряженный в новый синий картуз, царственно опершись на костыль, встречает у околицы тех земляков, которые на большие праздники приезжали в уцелевшие старые дома, постоянным напутствием: мужья и жены, любите и почитайте друг друга; как в село во все времена года прибывают пионеры, студенты, туристы и отпускники. Тогда она чуть не каждую ночь начала видеть во сне Андона: он лежит на больничном столе весь в гипсе, маленький, как спичечная коробка, глаза у него вроде бы и живые, но немые и остывшие. Йордане не сиделось дома, она взяла на себя уборку столовой, магазина, уход за коровами, овцами, козами, курами, двумя собаками, общественным конем, передком телеги, ржавой косой, двумя лущилками и веялкой, покинутыми старыми хозяевами. Она ходила по селу и причитала: