Жарынь - [62]

Минчо Боев, апрель 1972 г.

Ямбол

Протекло уже полчаса последней трети жизни сельского инженера Николы Керанова. Он было собрался уже вести людей к Милке и Андону в долину, как в зал вошел цыган-козопас в ямурлуке и с дубиной через плечо. Как вестоносец самой судьбы, строгий и неподкупный, он пронесся между рядами легкими шагами человека, привыкшего карабкаться по скалам. Десятки рук принялись дергать его, но он не смущаясь дошел до сцены. Не откидывая капюшона, шепнул Керанову, что Андон Кехайов режет ветки в саду в долине. Сельчане, не расслышав слов цыгана, кинулись к дверям. Одни кричали, что Кехайов утопился в реке, другие — что повесился на старом вязе. И такая толчея началась у выхода: каждому не терпелось узнать истину — увидеть ее своими глазами в свете раннего утра.

Керанов опередил народ, суетившийся на улицах села, и, добежав до Венца, мерно, с размахом ударил в клепало. Утренний воздух наполнился призывным звоном, и народ повалил на Венец. Ноябрьское утро, кишащее бессонными глазами, в которых светились вера и безверие, брезжило в людском гомоне между постройками. Куцое Трепло, подоспевший с корзинкой, на дне которой лежали две пары садовых ножниц, лихорадочно вертелся в толпе, волоча хромую ногу, и размахивал костылем: «Айда в сад!» Он отложил отъезд в Нова-Загору, хотя там футболисты ждали его петуха и сто левов. Сивый Йорги давно уже переключившийся на воскресное траурное настроение, вымаливал у рдеющего воздуха прощение за то, что не поедет в Елхово к своей покойной супруге Маринке, одетой в свадебный сукман. Бог ему свидетель, он не виноват, — весь этот народ нуждается в его мудрости, как ни мало ума у него в голове. Он вытирал рукавом слезы, которые должны бы сегодня увлажнить пол Елховского этнографического музея. Директор музея Иван Занкин, привыкший к его печали, оставлял Йорги одного в зале и вешал на двери надпись: «Институт закрыт, в помещении горюет Сивый Йорги из села Ерусалимско». Манекен в свадебном сукмане ничуть не походил на Маринку, но Йорги смотрел не на гипс, а на одежду. По часу просиживал на корточках перед витриной, и сквозь слезы ему чудилось, что пальцы покойной жены блуждают в складках сукмана и выводят из забвения синие весенние дни с цветущими сливами, с пробившейся у плетня крапивой, с блеянием ягнят и серебряными кругами аистов над селом.

— Прости меня, Маринка, за то, что я сегодня занят, — сказал Йорги.

Маджурин и инженер Никола Керанов повели сельчан к долине. Поднялись на Зеленый холм, погруженный в тонкое тепло утра, похожего на старуху, что в последний раз пришла к реке белить полотно. С неподвижно-изумленным выражением, точно слепые, спустились в долину через влажные горбы холмов, погруженных в туман, как снопы конопли в воду. Внизу возле легковой машины с антенной радиотелефона стояли Андон Кехайов, Петр Налбантов, старый Отчев и Илия Булкин. Андон Кехайов оторвался от радиомашины и с садовыми ножницами в руках нырнул в желтую листву деревьев. Толпа рассыпалась по ребрам холма, и Керанов, уловив необузданность в ее движении, подумал, что ему придется укрощать волну, как всегда бывает после продолжительного безволия.

У подножия холма сельчане окружили радиомашину Петра Налбантова. Шестидесятилетний Налбантов без признаков старости на гладком лице, молодой мыслью, сунув руки в полуоткрытую дверцу машины, нажимал на кнопку аппарата. Старый Отчев в полушубке и габардиновом картузе с неукротимой энергией на семидесятилетнем лице и крепкими зубами, которые могли смолоть в порошок курицу вместе с костями, и Илия Булкин, высокий, тощий, с мальчишескими глазами под поредевшим седым чубом, нетерпеливо ждали, когда оживут волны радиоаппарата. Минуту-другую назад они слышали тревожный голос диспетчера радиопункта аграрно-промышленного комплекса, и теперь Петр Налбантов ловил исчезнувший голос диспетчера, а сам старался разгадать настроение людей, столпившихся у автомобиля. На юге дивились молодой подвижности его ума. Но немногие догадывались, что свежестью мозга он обязан безболезненности его тридцатилетней руководящей работы в селе Кономладе. Порой он чувствовал, как незнание душит его и толкает к насилию, тогда, боясь позора, он находил спасение в науке. Именно потому в сорок лет он получил среднее образование, в сорок пять — высшее, а в пятьдесят стал кандидатом сельскохозяйственных наук. Налбантов понял, что яничане встревожены, как птичья стая, по которой стреляли охотники. «Кто их пугнул?» — спросил он себя, но голос диспетчера нарушил ход его мыслей.

— Дядя Петр, я тебя целый час ищу.

— Пост 65, говори!

— Товарищ Налбантов, Дыбов остановил какого-то тракториста по имени Ивайло в районе Млечный путь.

— Тракториста? Найди Дыбова… Коллега, что там у тебя?

— Налбантов, это Дыбов говорит. Тракторист Ивайло Радулов пересекает район на тракторе. Возвращаю его назад.

— Ты почему его остановил?

— Пашет незаконно. Млекарско не имеет ничего общего с Яницей. Знаем мы их, яницких, они народ алчный.

— Отпусти его! — попросил Налбантов.

— У него путевки нет. А сам знай твердит одно и то же: матерям не придется оплакивать нас.