Жарынь - [63]

— Не мешай ему, — настаивал Налбантов.

— Ты в своем районе распоряжайся.

— Дыбов, — приблизил улыбку к микрофону Маджурин, — благодари природу, что я легко отказался от поста, а не то сделал бы из твоего противного голоса салат.

— Маджур, ты еще в седле?

— До гроба, — ответил Маджурин. — А ты как? Слушай, Ивайло в картузе пашет? Что, простоволосый? Ну, берегись! Не видишь разве, что он лохматый! Он промахнулся на первой борозде, зато вторая — его. Никто не может его остановить. А за то, что забыл пароль юга, заслуживаешь хорошего пинка. Все. Конец.

Андон Кехайов с ножницами в руках смотрел в просвет между двух ветвей, будто в окно, и видел, как люди выползают из тени холма. Ему показалось, что они вот-вот бросятся к саду и задохнутся от любви, но их остановили Керанов, Маджурин, Налбантов, Отчев и Илия Булкин. Он слышал шепот плодородия в желтой листве. «Секунда — и я выйду им навстречу. Встретимся в первом ряду деревьев. Начнем», — подумал он. С сердцем, пылающим любовью, которая должна была насытить его ярость, Андон Кехайов неспешно приближался к людям, уже вступившим в полосу света. Свет бабьего лета мягко озарял их лица, и Андону казалось, что встреча с ним наполняет их глаза теплом.«Я перешел реку Йордань. Как долго и трудно я шел», — сказал он себе, глянув на ножницы в руке. Почувствовал, что еще немного, и ненависть его испарится, вариант спасения провалится.

Люди шли и видели, как приближается Андон, как сокращается двухсотметровое расстояние. Он с упованием вслушивался в собственные шаги. «К этой минуте я шел сорок лет», — подумал Андон, щурясь от кроткого света, наполнившего лица людей признательностью. Они ждали его по эту сторону тени холма, и ему показалось, что никакой пропасти между ним и ими нет, что его долгие страдания, неуспехи и падения и этот неизбежный натиск на природу перебросили через нее мост, по которому он сейчас идет… Я уже прошел, они тоже должны пройти. Тогда мой успех будет полным. Я все взвесил. Вот сейчас я разоблачу виновных, укажу жертвы, и люди последуют моему совету тут же начнут низкую обрезку». Андон нашел в толпе Асарова, Перо, Марчева, Костелова, Танаскова и живого инженера Брукса и испугался того, что гнев тихо дремлет в его груди. «Не прижму этих мошенников — вариант спасения рухнет. Нет, не сдамся», — сказал он себе.

— Товарищи! — выкрикнул Андон, — вы знаете, кто виноват. Не позволяйте им прятаться за ваши спины. Пусть выйдут вперед. Они должны ответить за свои злодеяния!

Он ждал, что толпа забушует, но люди молчали, и он почувствовал, что у них зарождается неприязнь к нему, что его призыв повис в воздухе. Сжимая ножницы в руке, он бросился к дереву. Стальные лезвия порывисто застучали в его руках, и хрупкие ветки застонали под зубами железа. «Они придут, придут», — думал Андон. Он резал до тех пор, пока по желобкам железных крыльев не потекла кровь. «Я, кажется, порезался». Он увидел покрасневший безымянный палец на левой руке. Захотел вытереть кровь, скрыть рану, но тут же, уверенный, что его боль вдохновит людей, поднял ладонь с растопыренными пальцами, и темные, как ежевика, капли крови подсказали ему, что вариант спасения насыщается злобой. «Вот, вот сейчас они встанут на мою сторону», — решил он, но по ту сторону двухсот метров не увидел ни готовности, ни одобрения, а только холод и вражду. Андон остановился, как перед высокой оградой. Крепко зажал безымянный палец, чтобы прекратить бессмысленную потерю крови. «Кто я? Чего я хотел?» — спросил он себя под настороженное молчание сельчан и в эту минуту понял, что никогда не был трусом, но что его отвага не всегда опиралась на реальную оценку, а подвиги его часто бывали безрассудны, что пытался навязывать добро силой, а ведь принуждать людей к добру опасно, так можно уничтожить возможность счастья на земле. Для человека, навлекшего эту непоправимую беду, не может быть пощады и в могиле.

— Прошу, прошу меня разоблачить! — взмолился Андон и принялся перевязывать носовым платком безымянный палец.

Керанов, учуяв, что на полоске земли и в воздухе между Андоном и людьми витает коварный страх, словно все они очутились вдруг в радиоактивной зоне, сказал себе, что у них совсем мало времени. Если Андон не сдастся, сад будет погублен.

— Он почему порезал палец? Случайно или нарочно? — спросил Петр Налбантов, устремив сочувственный взгляд на перевязанную руку Андона.

— Все еще рассчитывает на боль, — отозвался Маджурин.

— Будь он ближе ко мне, — сказал Налбантов, — он бы понял, что куда умнее опираться на собственный разум.

— Думаю, что ему нужны жертвы, — сказал Маджурин. — Я знаю, кто они: Асаров, Перо, Марчев, Танасков, Костелов и Бочо Трещотка, переименовавший себя в инженера Брукса.

— Отчев, — позвал Налбантов, — у тебя есть опыт по этой части, ты знаешь, как вогнать ум через задние ворота!

Старый Отчев с изумлением поднял буйные брови: «Какие там задние ворота!» Двадцать лет назад ему сказали в окружном центре, что его освободят от должности только тогда, когда он сам принесет ключи от совета в партийный комитет. На юге не было человека, которому верили бы так, как ему, и многие считали, что он не выпустит бразды правления добровольно или же выберет для ухода неподходящий момент и опозорится. Семь лет спустя, после того как он вгонял ум в задние ворота — тогда этим даже Налбантов не погнушался, — в селе Кономладе решили строить центральную усадьбу. Старый Отчев входил во все мелочи. Однажды не подвезли цемент, он по телефону через городок решил связаться с окружным центром. Но на станции будто онемели, и старик, бросив глухую трубку, вскочил на мотоцикл и через пять минут прикатил в городок. Телефонистка, перегнувшись через подоконник, шушукалась с парнем, стоявшим на улице. Отчев галопом взбежал по лестнице и с ходу вытянул девицу пару раз ремнем по мягкому месту. Все происшествие заняло около двадцати минут. Он ждал упреков или мрачной признательности, как в пору коллективизации, но как только он заводил речь о телефонистке, слышался смех или воцарялось молчание, и старик понял, что его власть кончилась на телефонном узле. Он ушел из совета и с тех пор бродил по югу и стрелял вредную живность. Его знали во всех селах. К нему липли невезучие люди. Он то пресекал клевету, то хлопотал о пенсиях для стариков, то сватал вдовцов и вдов. На юге поговаривали, что когда-нибудь воля старого Отчева сломится и, потеряв физическую силу, он возненавидит мир. Прожитые годы потеряют для него смысл, и он сто раз пожалеет, что не умер. Но старый Отчев не давал своей душе прозябать в лености. Он пристрастился ходить в суды. Отстаивал выпивох, нарушителей, просил уменьшить им наказание. Обследовал закуску: пара помидоров на литр вина — при такой слабой закуске провинившийся заслуживает снисхождения. Он считал, что корнем зла в распрях сыновей и отцов, свекровей и снох, соседей и сослуживцев может быть слабая закуска. Старый Отчев пошевелил крепкими плечами, сунул кулаки в карманы серых брюк, прошелся перед толпой и смело глянул на Андона Кехайова из-под умиротворенных бровей.