Жаркий июль - [4]

«Москвич» подкатил, и стало видно, что за дядей Левой сидит Митька Давыдов, и глаза у него — довольнешеньки, а сам дядя Лева, наоборот, как будто не в себе. Они о чем-то говорили, и это даже издали, было видно, а как машина остановилась, тo и слышно стало. Митька просил, чтобы дядя Лева его перед деревней высадил, а то их могут вместе увидеть, и тогда Митьке крышка, он свое дело сделал, его, мол, и так за это пришибут, а если вместе увидят, то и говорить нечего— покалечат вернее верного, а дядя Лева сказал: со мной поедешь. А Митька опять свое, мол, дяде Леве-то что, его дело законное, так что все шишки Митькины, а ему еще пожить хочется, он-то, мол, знает, какой у этого Гремучего, у моего отца стало быть, кулак тяжелый — таким зашибешь, и два раза махать не надо, к тому же Митька еще свою пятерку в жидкую валюту не перевел и в таком виде смерть принять не готов, а дядя Лева сказал: хватит! Митька замолчал и забился в угол, а дядя Лева высунул голову наружу и спросил:

— Где мать? — А Вовка молчит — все, небось, боится трепки.

Тут я подумал, что ни шиша — раз Митька меня молчать просил о том, о чем у магазина спрашивал, то я назло всем расскажу, а он пусть подавится своим юбилейным, и сказал:

— Она у нас кино смотрит.

— Кино?! — спросил дядя Лева.

— Да, — сказал я, — до шестнадцати.

— До шестнадцати!!! — закричал он и так газанул, что только пыль столбом. Небось, тоже хотел посмотреть, хоть и не с начала.

Как они подальше отъехали, я сказал Вовке: с тебя гривенник, вроде пронесло — а он заныл, что, мол, все равно теперь придется обратно идти, раз отец вернулся, и если его сейчас не выругали, то, мол, дома обязательно взгреют, тем более, что отец, дядя Лева стало быть, поехал такой обозленный.

А воздух-то уже пах рекой! Ну, думаю, что ж это за день такой — одна невезучесть, и полез в карман пощупать гривенник, чтобы было не так обидно.

Когда снова показалась деревня, мы с Вовкой уже взмокли от жары. Рубаха облепила мне спину, и в желобке между лопаток текла едкая струйка. Небось, думаю, не хуже, чем в Африке! Мы прошли мимо нашего дома, и я удивился, что дверь открыта нараспашку, и никого нет рядом — заходи себе и смотри кино, — но только мы дальше пошли, к медуновской даче. Потом из-за забора показался магазин. Около него толпилось человек восемь-десять, и все шумели, а когда мы подошли ближе, то стало видно, что это разные соседи и с ними продавщица Валька, которая громче всех кричит, и что они смотрят туда, где за канавой два брата Кашиных держат под руки моего отца. Вернее, это он им просто позволяет себя держать, потому что будь там еще хоть четверо таких как Кашины, им бы с отцом и минуты не справиться, если б он того не захотел. Он им, значит, поддается, и все на него смотрят, словно не видали раньше. Ну, потом я глянул ему под ноги и увидел Митьку Давыдова. Он уже успел надраться и лежал в канаве, бледный-бледный, и даже не сгонял муху, которая сидела у него на самом зрачке. Небось, и мой рубль спустил, думаю, а мне бы он ох как пригодился... Потом Валька крикнула: детей-то уведите! — и нас с Вовкой потащили за руки к кашинскому двору. Ну, тут Вовка заплакал, что ему домой надо, а то его ругать будут, если он сейчас не придёт, а кто-то сказал:

— На тебя керосину не хватит.

Но Вовка всё равно плакал и рвал свою руку, а я так рад был, что уходим с солнцепёка. Ну, думаю, надо ещё где-то гривенник перехватить, а то что ж это за день получится — одна невезучесть.

1983