Жаркий июль - [3]

Митька, как меня увидел, сразу подбежал и сказал, чтобы я не спешил, и что у него ко мне дело.

— К дачникам идешь? — спросил он, а сам извивается, как мотыль, и глаза слезятся. — А рубль заработать хочешь?

— Ври тому, кто не знает Фому, — сказал я, — а мне Фома — родной брат! — Чтобы Митька кому-то рубль дал, да еще у магазина, и это когда у него вчера даже двугривенного не было на автобус — не-ет, это уж дудки! И я оглянулся на водокачку.

Тут он полез в карман и достал юбилейный рубль, такой же точно, каких я пять штук у дяди Левы на ладони видел, и повертел так, чтобы я разглядел со всех сторон, а потом сказал, что ему только и надо-то знать, носил ли я вчера отцу что-нибудь от медуновской жены, от тети Наташи стало быть, или нет. Ну, я подумал, что тетя Наташа навряд ли Митьку Давыдова имела в виду, когда молчать просила, подумал-подумал и говорю:

— А полтинник не добавишь?

— Ишь скряга какой, — сказал Митька. — Ну, если не хочешь, так и не надо. — И потянул рубль обратно к карману.

— Носил, — сказал я. — Записку, как на той неделе...

— Молодец! — Митька снова зыркнул по сторонам. — Только никому не говори, что я тебя спрашивал.

— Ясное дело, — сказал я, — раз за такое рубль полагается.

Ну, тут Митька спросил: про что записка? — а я сказал, что известно про что — фильм придет смотреть, который до шестнадцати, а Митька засмеялся и прямо закрутился волчком.

— Так и написала, что до шестнадцати?— спросил он.

— Это уж не знаю, — сказал я. — Закорючки — не понять.

— А раз не знаешь, — сказал Митька, — то и рубль тебе платить не за что. — И побежал через огороды к автобусной остановке. Я сперва тоже побежал, но скоро остановился, потому что у Митьки только пятки сверкали, и я бы его все равно не догнал. Тут глаза у меня зачесались, и слюны натекло полный рот.

Скоро стало видно медуновскую дачу. Солнце сильно припекало, прямо несло жаром, ну, думаю, если и тетя Наташа передумает кино смотреть, тогда не день будет, а Божий недоделок.

— Отнес вчера? — спросила тетя Наташа. Она шла с корзинкой к огороду, наверно, хотела клубнику добрать.

— Отнес, — сказал я.

— Умница, — сказала тетя Наташа.— А почему у тебя глаза красные?

Ну, она наклонилась и стала мне передником лицо тереть, а я подумал-подумал и сказал, что не надо, что от этого гривенник не объявится, а она спросила: что?

— Я ваш вчерашний гривенник потерял, — сказал я.

Тетя Наташа охнула, что, мол, только и всего-то! — а потом сказала: не реви — вернулась в дом и принесла мне новый. А я и не думал реветь, вот еще! Она закрыла за собой калитку в, заборе, и я тоже пошел со двора, сперва на крыльцо, а потом через веранду в Вовкину комнату, иду и чувствую пальцами, как он нагревается в кармане и становится гладким и липким. Вот бы, думаю, еще отец скорее с работы вернулся, тогда и кино начнется, а вечером, может, ещё где перепадет, кто знает. Вот будет отлично, если перепадет!

Потолок в Вовкиной комнате был белый-белый, и от этого там делалось светло, как в коробке из-под обуви. Ну, я сел на диван, а Вовка сразу сказал, что может еще так случится, что его отец, дядя Лева стало быть, сегодня из Мельны вернется — это Митька Давыдов так вчера вечером говорил, когда вертелся вокруг машины и обещал рассказать свое дело. Так и говорил, что дело у него больно любопытное, и когда отец, дядя Лева стало быть, про все узнает, то непременно вернуться захочет, а сам он, мол, очень даже может через это пострадать, а Вовкин отец ему отвечал: ладно, ладно — но Митька все равно обещал рассказать, потому что он, мол, честный человек, и справедливость — для него главное, и еще он надеется за свою честность награду получить, потому что добро должно вознаграждаться, только расскажет он лучше не сейчас, а в дороге, да, к тому же, хорошо бы сперва награду обговорить, а Вовкин отец опять сказал: ладно, ладно, знаем.

— А потом они вместе уехали, — сказал Вовка. — Так что отец может еще обратно вернется.

Ну, я сказал, что на его месте я бы Митьке в рот не глядел, и что сам я, например, уже давно ему ни на грош не верю, потому что Митька врет, как блины печет, только шипит. Потом подумал и спросил:

— А тетя Наташа знает?

— Нет, — сказал Вовка. — Я ей забыл сказать.

— И не вспоминай, — сказал я. — Если тетя Наташа узнает, она дома может остаться, и тебе будет не удрать на речку.

— Верно!

— С тебя гривенник, — сказал я. Только это уж просто в шутку, потому что у Вовки, небось, и пятака-то своего никогда не было, не то что гривенника.

На улице пекло, а мы все сидели на диване и говорили о разном, пока тетя Наташа не позвала нас обедать. Ну, мы вышли на веранду и взялись за ложки, а когда после всего клубнику дали, тетя Наташа сняла передник и сказала, что сейчас уйдет, и мы, мол, одни останемся, но она нам доверяет и надеется, что мы будем себя хорошо вести и не пойдем гулять далеко от дома.

За деревней мы перестали бежать, потому что воздух там уже пах рекой, и стало ясно, что деться ей от нас теперь некуда. А солнце все палило, будто его разворошил кто, как угли. Правильно, думаю, что мы с собой удочки не взяли, в такую жару не до окуней, в такую жару надо сидеть в воде по маковку и не петюкать. Только я это подумал, как на проселок выскочил дядилевин, «Москвич» — Вовка так и замер на месте, наверно, очень испугался, что его сейчас будут ругать за то, что он удрал без спроса.