Жанна – Божья Дева - [62]

В течение двух столетий, прошедших со дня смерти св. Франциска, это с удивительным упорством всплывало в религиозной жизни Европы. И в самой глубине своего сердца маленькая девочка начинала чувствовать, что она «дочь Божия» и может быть ею до конца.

А того, что ей не подходило, она не усвоила. Как и Жерсон, она не взяла от францисканства того, что в нём было несколько театрально и, я бы сказал, экзальтированно. Она была абсолютно бескорыстна, но ей и в голову не приходило считать, что до денег вообще нельзя дотрагиваться. Никогда она не любовалась своим собственным смирением, как любовался св. Франциск, заставляя перепуганного послушника публично поносить его. И никогда она не хотела стать мученицей; чтобы повиноваться Богу, она приняла решительно всё, но она боялась страдания и до конца молилась о том, чтобы, если возможно, эта чаша миновала её. Эта черта, коренным образом отличающая её от Франциска и от многих его учеников, существенна настолько, что её нужно подчеркнуть с самого начала. Поэтому и само соединение с Богом, само отношение дочери к Отцу происходило у неё по-другому, без стигматов.

Девиз Жерсона был: «Sursum corda!» – «Горе имеим сердца!» В конечном итоге всё сводилось к этому. Духовное горение и милосердие, всё больше исчезавшие из «белого» духовенства, чаще всего встречались среди нищенствующих монахов; и Жанна уважала и любила этих монахов разных орденов, впоследствии она собирала их вокруг себя. Но это не значит, что она была «приписана» к ордену Св. Франциска или к ордену Блаж. Августина.

В дальнейшем парижские францисканцы ненавидели Жанну также, как её ненавидел весь англо-бургиньонский клир; но нужно сказать, что это были «переформированные» францисканцы, которые вообще люто ненавидели францисканцев «реформированных», стремившихся вернуть дух Франциска в его первоначальной чистоте (ещё через 50 лет они ни за что не хотели впускать «реформированных» в Париж). Кроме того, всё же имеются основания думать, что те из них, которые приняли участие в суде над Жанной, в последнюю четверть часа признали в ней родственные черты.

И, безусловно, верно то, что движение францисканской реформы и национальное сопротивление Франции при её жизни как-то переплетались. Очищенное францисканство развивалось именно в арманьякской Франции. Именно здесь под непосредственным покровительством королевы Иоланты за 1424–1429 гг. возник целый ряд реформированных францисканских монастырей. Колетта Корбийская словно нарочно избегала территории, занятой англичанами. Отдельные францисканцы действовали даже в качестве агентов Карла VII. И францисканец бр. Ришар, одним из первых проповедовавший во Франции культ имени Иисусова и потрясавший своими проповедями Париж и Шампань в 1428–1429 гг., оказался неблагонадёжным в глазах английских властей. Старая, не случайная, а глубинная связь продолжала действовать.

Среди легенд, разносившихся францисканскими монахами по всему Западному миру и проникавших в самую толщу народных масс, был рассказ о том, как бр. Эгидий, любимый ученик св. Франциска, и св. Людовик, король Франции, встретившись впервые, бросились друг другу на шею и долго стояли обнявшись, а потом расстались, так и не обменявшись ни единым словом, потому что без всяких слов читали друг у друга в сердцах, хотя один из них был носителем блестящей короны, а другой – нищим монахом.

Так мотивы францисканских «Фиоретти» просто и ясно сочетались с другими мотивами, продолжавшими жить в сознании народа Франции. Уголок же земли, где родилась Жаннетта, был особенно связан с культом святого короля через ту же семью Жуэнвилей, владевшую Вокулёром начиная с XI века и не раз роднившуюся с домремийскими Бурлемонами. Сам Жан де Жуэнвиль, автор знаменитого «Жития», подолгу живал в Вокулёре у своего брата Жоффруа, который тоже ходил в крестовый поход с Людовиком Святым в 1270 г., когда Жан идти уже отказался. И в годы, когда росла наша Девочка, половина Домреми перешла по наследству от Бурлемонов к Жанне де Жуэнвиль.

В этой части Франции, не знавшей крестьянских восстаний, отношения между дворянами и крестьянством были ещё очень близкими, как они оставались близкими во многих местах и в последующие века. Жан де Жуэнвиль рассказывает о своём двоюродном брате Жоффруа де Бурлемоне, который сказал ему, когда он уходил в крестовый поход: «Смотрите, чтобы вам вернуться как следует; всякий рыцарь, будь он богат или беден, покроет себя срамом, если вернётся сам, а малый люд Господень, пошедший с ним, оставит в руках сарацин». О патриархальности отношений Бурлемонов с их крестьянами – «малым людом Господним» – свидетельствует и завещание Жана де Бурлемона, написанное в 1399 г.: он отказывал в нём 2 экю священнику Домреми, 2 экю детям учителя школы в Максе, называя их поимённо – Удино, Ришар и Жерар, – и завещал своему сыну не брать с крестьян Домреми оброк в две дюжины гусят в год, «если они могут в достаточной степени доказать, что я их в этом отношении как-либо обидел». Жена его сына, последнего мужского представителя рода, сама принимала участие в крестьянских праздниках под знаменитым деревом, стоявшим на земле Бурлемонов в дубовом лесу, что над дорогой на Нефшато («этот лес виден с порога дома моего отца – до него нет и полмили»…). Надо думать, что эти традиции поддерживала и Жанна де Жуэнвиль. Между семейными воспоминаниями Жуэнвилей и народной памятью не было барьеров.