Жанна – Божья Дева - [243]

И вот почему, к удивлению Тургенева, его Лукерья с такой восторженной любовью говорила о Жанне: тот образ истории Запада, с которым русская интеллигенция никогда не умела делать ничего, проник неисповедимыми путями, и едва ли не один из всей истории Запада, в религиозные глубины русской народной души, отвечая её самым сокровенным чаяниям и эти чаяния освещая по-новому.

Только схематической упрощённостью тех представлений об истории Запада, которые сложились у русской интеллигенции – и у его отрицателей, и у его поклонников – можно объяснить, почему напряжённое ожидание преображения через женщину, столь характерное для русской философии и литературы, в прошлом так мало обращалось к Жанне. Владимир Соловьёв, всю жизнь призывавший просветлённую женственность, прельстился рационально-стройным римским единством именно потому, что проглядел самое просветлённое явление женственности в европейской истории: в Жанне Дочери Божией он мимоходом увидал в лучшем случае искупительную жертву за «мятеж» французской монархии против Бонифация VIII и не понял, что эта прельстившая его рациональная стройность, которой старая Франция вообще сопротивлялась всегда по всей линии, противоположна той преображённой и спасающей женственности, которой ожидало западное Средневековье. Поэтому и столь дорогая Соловьёву тема христианского царства осталась у него без прямой связи с его темою женственности, между тем как исторически ангелом царского помазания явилась та святая истории Европы, которая сияет самым несомненным эсхатологическим светом (и этот голый исторический факт гораздо важнее более или менее спорных мистико-метафизических конструкций).

На Западе ожидание преображённой и спасающей женственности стало угасать с XV века – и мы можем теперь понять, почему. Но через пятьсот лет «очень женский голос», который руанские судьи думали задушить навсегда, звучит так чисто, с такой свежестью, так мягко и в то же время непреклонно, как только Одна умела говорить. И если она действительно предсказывала, как утверждает Виндеке, что «после её смерти придёт девушка из Рима и будет продолжать её (вселенское. – С. О.) дело», то я думаю: просто она своим пророческим взором видела девичью белизну, поднявшуюся над алтарём Святого Петра 9 мая 1920 г. и оттуда засиявшую всем концам современного мира, а при этом не поняла (как бывает с провидцами), что Та, перед Которой римский папа пал ниц как перед вселенской святой, – это она же сама, Девушка Жанна.

При беспрестанно продолжающихся стараниях «убрать» её «из этого мира» она светит и будет всё больше светить всем континентам. Будет – потому что современному миру она нужна позарез, и прежде всего там, в России, – где впервые до конца пройден, по выражению Солженицына, «орбитальный путь», на который «всё цивилизованное человечество» вступило полтысячелетия тому назад.

Совершенно верно, что кризис XX века может быть сопоставлен только с кризисом XV века и ему соответствует. Верно и то, что Средние века «когда-то исчерпали себя». Но вот ошибка – исчерпали они себя не потому, что «гнали в Дух насильно»: насильно гнать в Дух вообще невозможно – гнать насильно можно только в рационалистическую схему. И можно ли говорить, как сказал Солженицын всё в той же благодарственной речи итальянским журналистам, что этот «орбитальный путь» был «неизбежен»? Конечно, нет. Такой неизбежности не бывает в истории, иначе не было бы свободной воли и были бы «железные законы» со всем, что из них выводится: сам Солженицын вряд ли станет оспаривать, что человечеству всегда предоставляется выбор из нескольких возможностей, по меньшей мере, альтернатива. И альтернатива была в XV веке, у неё есть вполне определённое женское имя, только Солженицын по-настоящему ещё не знает о ней.

Уже в «Августе четырнадцатого» есть у Солженицына замечательная страница о Средневековье. Насколько можно судить, навеяна она в значительной степени мыслями ростовского профессора Д. Д. Мордухай-Болтовского. Изумительную красоту Жанны сам Мордухай-Болтовской разглядел, это видно из его статьи, посмертно опубликованной в «Возрождении» (№ 233, Париж, 1971), но всего её значения он постигнуть не мог, а потому и не мог показать Солженицыну.

Но потому именно, что «орбитальный путь» пройден, вся новейшая подлинно передовая русская мысль всё больше приближается к этой альтернативе, к огненному знаку, сияющему с неба и навеки поставленному во всемирной истории. Остаётся увидать этот знак непосредственно, чтобы воспринять и досказать всё до конца. Прежде всего: «высшую сферу», к признанию которой зовёт Солженицын как к условию приемлемости какой бы то ни было государственной власти, остаётся ясно и точно назвать так, как её называла Жанна, – Царём неба и всей вселенной Иисусом Христом, и это со всеми выводами, которые получались у Жанны. В число этих выводов входит и то, что М. Агурский назвал «национальным плюрализмом», – присущее лучшим русским умам признание оправданности многих различных национальных сознаний, образующих мировую историю, и опять для полного обоснования этого вывода Жанна нужна позарез. Без неё также не решить окончательно ни вопроса о том, следует ли при надобности «концом копья» добывать подлинный мир – тот, который один противоположен насилию, – или же надо всегда довольствоваться мюнхенским зонтиком, ни проблемы воссоздания в новых условиях созвучия властей духовной и светской, как и всей совокупности тем, связанных с происхождением и возможной развязкой мирового кризиса, клином сошедшегося ныне на русской земле. За незнанием альтернативы, явленной миру в XV веке, «Социализм как явление мировой истории»