Жан-Жак Руссо - [85]

Едва «женившись», Руссо снова угодил в абсурдную ситуацию, которую, конечно же, воспринял трагически. Бовье сообщил ему, что некий Тевенен требует у Жан-Жака возврата девяти франков, которые он якобы одолжил ему десять лет назад в одном трактире неподалеку от Нешателя — и трактирщик был тому свидетелем. Ошибка или мелкое мошенничество? Эта мелочная история вновь повергла Жан-Жака в состояние безумия: его хотят опозорить, обесчестить. Он потратил четыре месяца усилий, чтобы доказать, что его вообще не было в Швейцарии в то время. Как же торжествовал Руссо, когда Даниэль Роген сумел установить, что этот Тевенен, с которым Жан-Жак потребовал очной ставки и который его не узнал, — был жуликом, осужденным в 1761 году Парижским парламентом к наказанию кнутом, клеймению и отправке на галеры за подлог! Руссо отстоял свою честь перед правосудием, но возмущался, что этот прохвост отделался лишь несколькими днями тюрьмы, тогда как нужно было прежде всего выяснить, кто направлял его действия, и выявить сам источник заговора. Граф де Клермон не сделал этого, а это доказывало его собственную вовлеченность в сие грязное дело.

Получая удар за ударом, Руссо чувствовал, как расшатывается его психика. Он так жаждал вернуться во Францию, и вот теперь столь же горячо жаждал покинуть ее как можно скорее. В Америку, на Минорку, на Кипр, в Грецию — куда угодно! Потом всё возвращалось на круги своя: стремление убежать подальше сменялось у него упрямой настойчивостью. «Во Франции со мной могут обращаться как угодно, — говорил он Мульту, — но я твердо решил здесь остаться».

В ночь с 8 на 9 ноября 1768 года Жан-Жак перешагнул порог настоящего безумия. Он приводил в порядок бумаги и обнаружил в своей переписке нехватку за несколько месяцев. Он знал о ней и раньше и всегда думал, что эти письма похитил д’Аламбер после своего отъезда из Монморанси. Но сейчас на него вдруг снизошло «озарение»: «В первый и единственный раз я проник за темный покров неслыханного заговора, которым охвачен со всех сторон». Для этого ему хватило всего лишь одной, ассоциации. Так, на границе Дофине недавно арестовали некоего негодяя, замешанного «в отвратительном покушении», а этот человек должен был потом проехать как раз через Бургуэн. О каком покушении шла речь? Не о том ли, которое произошло 5 января 1757 года: тогда в Дамьене ударом ножа был ранен король Людовик XV? А отсутствующая часть корреспонденции как раз приходилась на период с октября 1756-го по март 1757 года. Всё вдруг стало понятно. Ненависть мадам де Люксембург объяснялась ее участием в заговоре, а заговор сложился к 1762 году, в результате чего был запрещен «Эмиль». Украденные у него письма, фальсифицированные и превратно истолкованные, должны были свидетельствовать об участии Руссо в попытке цареубийства. В его больном воображении одно звено «цепи заговора» неуклонно сочленялось с другим: изгнание в Англию, письмо Уолпола, ухищрения Юма, лицемерие Мирабо, укрывательство в Три-ле-Шато…

Он поторопился Тут же поделиться с принцем Конти своим «открытием» и подозрениями насчет мадам де Люксембург. Никакие доводы против этой версии не могли проникнуть в его разум, в остальном остававшийся неповрежденным. Жан-Жаку нужно было обязательно с кем-то поделиться. В Бургуэне жил некий господин де Сен-Жермен, который слыл человеком добрым и справедливым, — Руссо попросил его об аудиенции и, придя к нему 14 ноября в состоянии страшного возбуждения, сразу закричал: «У меня есть безжалостные враги!» И тут же в сильнейшем волнении принялся рассказывать ему о своих несчастьях. Сен-Жермен доброжелательно выслушал его и постарался успокоить как мог.

Жан-Жака бросало из одной крайности в другую. Вот он говорит Дю Пейру, что чувствует себя намного лучше. Через неделю у него появляются головные боли, он перестает интересоваться своим гербарием, закрывается у себя в комнате и распевает там строфы из Тассо «слабым надломленным голосом, который уже начинает дрожать».

Конец года был тягостным. Здоровье Терезы тоже расстроилось — она страдала приступами ревматизма. В конце января 1769 года они перебрались в жилище, предложенное им супругами де Сезарж на их ферме в Монкене, что в полулье от Бургуэна. Там, на возвышенности, воздух был более свежим, и можно было наслаждаться видом одной из тех широких горных панорам, которые всегда так нравились Руссо.

Тревоги и страдания напомнили Жан-Жаку о Боге, и он взялся наставить на путь истинный в длинном письме некоего «хорошего молодого человека» по имени Лоран Эймон де Франкьер, который поделился с ним своими сомнениями. «Я не могу судить о таком состоянии, как Ваше, — писал Руссо, — потому что сам никогда в нем не был. Я верил в детстве из-за авторитета взрослых, в молодости — чувством, в зрелом возрасте — умом. Теперь я верю, потому что верил всегда… На каком основании стал бы я заново строить эти рассуждения? Время торопит, уход близок».

Зачем рассуждать и философствовать? Руссо чувствовал, что Бог существует и что слепой материализм абсурден. С точки зрения этой высшей надежды — какое значение имела жалкая земная слава?