Жан-Жак Руссо - [78]
Постепенно у Руссо стало складываться убеждение, что его позвали в Англию, чтобы погубить. Ему становилось страшно в этом уединении, где он ни с кем не мог поговорить. Тереза, которая тоже скучала, не могла его утешить. Еще один «подарок» последовал в апреле: Вольтер издал «Письмо доктору Жан-Жаку Пансофу», то есть «доктору Всезнайке», которое опять нашпиговал сарказмами против произведений Руссо: ему предсказывалось прекрасное будущее пророка в некоей стране, где он сможет проповедовать сколько ему вздумается. Жан-Жак сделал вид, что не обратил на это письмо внимания, но записал: «Вольтер с адской жестокостью прилагает все свои старания к тому, чтобы навлечь на себя ненависть нации». Он чувствовал себя подавленным в этих сумерках неизвестности, так как умел сражаться только при ясном свете дня: для него всё начиналось опять, как тогда, в 1761-м, когда он боялся, что «Эмиль» попадет в руки иезуитов. «Зреет заговор» с помощью Юма, уверяет он Дю Пейру: «Я считаю триумвират Вольтера, д’Аламбера и его — очевидным. Я не постигаю до конца их плана, но они точно имеют таковой». Его друзья — мадам де Верделен, Дю Пейру, милорд Маршал — призывали его к спокойствию, к рассудительности, но было уже поздно. 10 мая, как это было уже однажды, Руссо излил душу Мальзербу: рассказал всё, что знал, о чем подозревал, в том числе о пресловутом ночном крике Юма в Санлисе — словом, о явном и бесспорном, на его взгляд, заговоре.
Тем временем Юм продвигал дело с королевским пенсионом. Король был согласен — при условии, что его великодушие останется в тайне. Руссо был с этим вполне согласен. 3 мая Юм предложил ему сообщить министру генералу Конвэю о своей «благодарности за доброту Его величества». Но это предложение попало, что называется, под горячую руку. Пенсион, и ранее стеснявший Жан-Жака, стал теперь восприниматься им как ловушка: либо он принимает его из рук предателя и этим бесчестит себя, либо он отказывается от пенсиона и предстает неблагодарным чудовищем. 12 мая Руссо написал министру Конвэю невразумительное письмо, в котором, не отказываясь от пенсиона, просил время на раздумье. Юм и Конвэй оказались в затруднении. Они предположили, что Жан-Жака смутило условие секретности. Что ж, пусть не будет секретности — и министр, и сам король пошли на это. 19-го числа Юм сообщил об этом Руссо. Но только, предупредил он, чтобы не было никакого повторного отказа! В ответ Жан-Жак взорвался. «Я Вас знаю, и Вы тоже об этом знаете…» — писал он 23-го числа. Руссо уверен: Юм и его сообщники заманили его в Англию, чтобы предать и погубить. Ничто теперь не могло отвлечь его от этой мысли: ни наступление теплых дней, ни дружеские визиты Дэвенпорта или Мальтуса. В его мозгу, расстроенном годами напряжения и одиночества, механизм мнительности продолжал неуклонно набирать обороты. Бесполезно было говорить ему о недоразумениях, совпадениях: в бреду подозрений всякая мелочь приобретала особый смысл, одно увязывалось с другим.
Когда Юм получил это письмо Жан-Жака, он сначала был ошеломлен, а потом тоже взорвался: потребовал, чтобы Руссо представил ему факты в доказательство своих подозрений. 10 июля Руссо отправил ему десять страниц ин-фолио, в которых выложил всё, что пережевывал в себе в течение трех месяцев. Он сводил на нет все благодеяния и помощь шотландца; проклинал пенсион, предложенный якобы для того, чтобы его опозорить; опять вспоминал хитрость с экипажем; возвращался к достопамятной ночи 18 марта. Во всем этом не было ни тени доказательств, а лишь подозрения и бредовые истолкования — велеречивые заявления человека, измученного собственными кошмарами. «Если Вы невиновны, — писал он в заключение, — соблаговолите оправдаться, если же нет — прощайте навсегда».
Если бы Юм дождался этого ответа, где явно просматривалось помутнение рассудка, — драмы можно было бы избежать. Но он, ничего не понимая в состоянии Руссо, прислушался лишь к собственному гневу. 27 июня, а потом 1 июля он написал Гольбаху столь яростные письма, что тот счел разумным уничтожить их, чтобы не компрометировать несдержанного шотландца. Юм решил собрать целое досье и опубликовать отчет обо всем этом деле.
В Париже Гольбах тоже не сумел удержать язык за зубами. В большинстве случаев реакция была враждебной по отношению к Руссо, особенно в среде философов и в политических кругах Женевы. Бонне и Троншен злорадствовали: вот, мол, еще одно доказательство того, что «этот человек» сеет за собой только несчастья. Среди друзей Руссо царило уныние. «Все, кто хочет видеть в нем сумасшедшего, — писала мадам де Верделен одному из друзей, Куэнде, — торжествуют из-за такого его поведения… Он был прав в Мотье, и я сильно опасаюсь, что он может быть прав и в Англии». Дю Пейру и милорд Маршал предчувствовали взрыв. Мадам де Буффле, друг Юма и покровительница Руссо, оказалась в сложном положении. Первого она упрекала за неосторожные признания Гольбаху. От второго потребовала доказательств его обвинении. Это рассердило Жан-Жака: он прервал переписку с графиней на два года. В общем, дело становилось всё более громким.
