Жан Оторва с Малахова кургана - [5]

— Добрый день, старина Буффарик!

Старейший из сержантов покраснел от удовольствия, из его патриаршей бороды[31] вырвался клич:

— Да здравствует Боске! — И, когда гордый профиль любимого командира уже исчез из виду, Буффарик добавил: — Какой молодец! Орел!.. За такого голову сложить — счастье! А пока выпьем за его здоровье!

Мариус чокнулся с Жаном и, опрокинув стакан, воскликнул:

— Это еще что?

К ним подошли четверо вооруженных зуавов, с примкнутыми штыками, под командой сержанта, доверительно сообщившего маркитанту:

— Я влип в скверное дело!.. Мне приказано арестовать Оторву!

— Ого!.. И за что?

— Он чуть не прикончил одного сержанта из пехтуры… Я должен увести его по приказу кебира, который рвет и мечет. Начальник решил на примере Жана проучить других.

— Жан, это правда? — с тревогой спросил Буффарик.

— Правда, — невозмутимо ответил тот.

— Черт побери!.. Бедный малыш… Это пахнет трибуналом.

— Ничего не попишешь… Что было, то было… Я иду с вами, сержант.

Мамаша Буффарик запричитала, мадемуазель Роза побледнела как полотно, Тонтон стал протестовать, зуавы, столпившиеся вокруг, начали роптать, — это было последнее, что увидел Оторва, увлекаемый своими товарищами, которым претила роль жандармов[32].

Сначала они повели арестованного к его палатке. Там Жана встретил ближайший сосед, капрал по прозвищу Питух, горнист.

Он пребывал в отчаянье и, не в силах найти хоть слово утешения, бормотал про себя со слезами на глазах:

— Бедный мой дружище!.. Судьба — индейка… Бедный мой дружище…

Сержант отобрал у Оторвы его штык-нож, послужной список и Дружка — так называл молодой человек свой любимый карабин, верного друга в бою, там, на африканской земле.

Затем сержант отвел его к середине лагеря, где расположился полковник. Тот ходит взад и вперед по площадке перед своей палаткой — просторным сооружением с приподнятым входным полотнищем. В палатке трое офицеров сидели за складным столом; у края стола примостился старший сержант с пером в руке.

При виде арестованного кебир вспыхнул, вне себя от ярости:

— Как?! Это ты?! Лучший солдат моего полка… И ты выкидываешь такие номера?..

— Видите ли, полковник, под этим кроется вражда… застарелая вражда двух семей… И потом, когда он требовал знаков уважения, это было слишком оскорбительно… у меня потемнело в глазах, и я ударил его… уткой! Вы бы только видели, что это была за потеха!

— Ну и ну! Для тебя это потеха! А ты знаешь, бедолага, что этот сержант — из Двенадцатого линейного[33] полка, и его командир уже подал сокрушительный рапорт самому́ маршалу Сент-Арно![34] Маршал намерен установить в части железную дисциплину. Я получил приказ незамедлительно созвать трибунал, и он тут же за тебя возьмется… Все точно по уставу…

Несмотря на свою храбрость, Оторва почувствовал, как по коже пробежала противная дрожь. Он выпрямился, принял самую воинственную позу, на какую только был способен, и, поскольку за суровыми словами командира проскользнуло искреннее сочувствие, ответил ему с достоинством:

— Что ж, полковник, вы позволите мне завтра пойти в бой в первых рядах и подставить себя под пули?

— Это единственный способ умереть достойно.

— Но у меня будет такая возможность?

— Хорошо, ступай! Судьи ждут… иди, мой бедный Оторва!

По-прежнему сопровождаемый четырьмя вооруженными солдатами, арестованный зашел в палатку, и входное полотнище упало.

Прошло полчаса, и приговор был вынесен. Зуав Жан Бургей, по прозвищу Оторва, осужден на смертную казнь. Приговор ни отсрочке, ни обжалованию не подлежит и будет приведен в исполнение завтра, в полдень.

Непреклонная суровость устава не позволила судьям смягчить наказание. Да и что значит — смягчить? Присудить нашего зуава к каторге?.. К тюрьме?.. Кто знает Оторву, поймет: смерть с дюжиной пуль в груди в сто раз лучше!

Это ужасное известие повергло весь полк в горестное изумление. Сами судьи были в отчаянии оттого, что им пришлось так жестоко покарать баловня большой полковой семьи, и проклинали свою службу.

Просить о помиловании — невозможно. Да и найдется ли человек, который попытался бы растопить такую льдину, как маршал Сент-Арно?

Маркитанты были убиты горем. Мамаша Буффарик не осушала глаз. Роза, бледная как смерть, безутешно рыдала. Буффарик рвал и метал, кляня все на свете:

— Никогда им не найти дюжины зуавов для такой команды!.. Расстрелять Оторву? Черт побери! Я всех подниму на ноги… упрошу… вымолю… Нас любят в полку, так какого же черта!

Марселец носился по лагерю, пытаясь выручить друга, но все его хлопоты — увы! — оказались напрасны…

Тем временем наступила ночь. Оторву закрыли в его палатке под охраной четырех вооруженных солдат, которым приказали не спускать с осужденного глаз. Они отвечали за него головой!

Буффарик был просто неутомим. Не придумав ничего лучшего, он собрал дюжину старейших сержантов полка, рассказал им, что случилось, заразил их своим стремлением спасти Оторву, внушая зычным голосом, который дрожал от волнения:

— Друзья, неужели мы допустим, чтобы наш герой, храбрейший из храбрых, погиб как последний бандюга? Тысяча чертей, этого не случится! если уж ему суждено умереть, пусть падет как солдат!.. Пусть его сразит вражеская пуля, пусть он погибнет за родину!.. За нашу прекрасную Францию! Да, только так!.. Пойдем просить у командира этой милости… этого высшего благоволения.