Жан Оторва с Малахова кургана - [3]

— Вот те на, кто б мог подумать!.. Это же Леон, мой старый товарищ, Леон Дюре, мой земляк… Как я рад тебя видеть! Вот ведь удача!

Но унтер-офицер, побелев как мел и отведя глаза, процедил сквозь зубы:

— Нет здесь никаких товарищей и никаких земляков! А есть унтер-офицер, которого оскорбил простой солдат. Приказываю вам встать по стойке «смирно» и приветствовать меня так, как это положено по званию.

Ошеломленный Оторва не верил своим ушам. Среди зуавов поднялся ропот, солдаты других соединений отозвались одобрительным гулом.

Молодому человеку показалось, что его разыгрывают. Он спросил, слегка запинаясь:

— Ты ведь шутишь, правда? Мы же выросли в одной деревне, и призвали нас в один год… В один день стали капралами, потом сержантами… Я вернул нашивки, потому что перешел к зуавам, и…

— А я повторяю, что вы отказываетесь извиниться за вашу неловкость и грубость, отказываетесь приветствовать старшего по званию. Ну что ж! Я доложу об этом моему капитану, и вы у меня еще попляшете, какой бы вы ни были зуав-раззуав!

Солдаты других частей загоготали — еще бы, они всегда завидовали солдатам этого элитного корпуса, который пользовался многочисленными привилегиями и был очень любим во Франции. Здо́рово сержант приложил этого бахвала, этого наглеца, который их одурачил, посмеялся над ними да еще присвоил себе их добычу.

Товарищи Оторвы с тревогой следили за своим вожаком. Уж очень он был спокоен с виду! Они хорошо его знали и теперь с опаской ждали развития событий. Один из зуавов коротко подбил бабки. Подталкивая локтем соседа, он прошептал:

— Ну и влип он! Теперь не отвертеться. Не хотел бы я быть в его шкуре.

Оторва залился краской, а в следующее мгновение его загорелая физиономия стала мертвенно-бледной. Вены на лбу набухли, как веревки, и подрагивали. Губы побелели, в голубых глазах появился стальной блеск. Ярость сжала горло. Пронзительным, срывающимся голосом, еле проталкивая слова сквозь стиснутые зубы, он проговорил, не помня себя от гнева:

— Ах ты, мерзавец! Вылитый папаша, яблочко от яблони недалеко катится!.. Я пытался забыть, как твой отец ненавидит моего… Негодяи всегда не выносят честных людей, ведь те выводят их на чистую воду… Но попробуй забудь!.. И ты еще требуешь, чтоб я тебе оказывал почести? Ты их получишь, я окажу тебе почести, рукой мастера окажу и долго ждать не заставлю. Ну, получай, сержант Дюре!.. Это тебе от зуава Бургея… сына старого Бургея, командира эскадрона[19] конных гренадеров[20] императорской гвардии…

Тут бы и отвесить сержанту пощечину, но у Оторвы оказались заняты руки. Левой он по-прежнему держал петуха, а правой — утку, которая билась в предсмертных судорогах.

Как это часто бывает, смешное переплелось с трагическим. Никто, однако, не смеялся, потому что всем стало ясно: зуав подписывает себе смертный приговор. Его товарищи скинули на землю поклажу, собираясь вступиться за друга. Но сделать это не успели. Оторва с ошеломляющей быстротой раскрутил над головой утку, словно пращу[21], и обрушил ее на физиономию сержанта. Утка весила не меньше семи фунтов[22], и удар получился такой сокрушительный, что оглушенный унтер кубарем покатился по земле.

Оторва вложил в удар столько страсти, что утиная голова осталась у него в руках. Шея оторвалась от тела, и оно по инерции отлетело шагов на десять.

Жан и рад был бы отдубасить сержанта как следует, но ему претило сражаться с поверженным противником. Впрочем, его гнев быстро утих. Что же до последствий — их — увы! — несложно было предугадать. Сержант с трудом приподнялся и сел. Его щека раздулась… раздулась, как тыква. Глаз покраснел, потом посинел и наконец заплыл черным подтеком. Из носа, принявшего цвет спелого баклажана, безостановочно, как из крана, хлестала кровь.

Сержант перевел дыхание и, пронзая зуава взглядом, полным дикой ненависти и свирепой радости, бросил ему в лицо:

— Ты получишь по заслугам!.. Расстрел тебе обеспечен.

Зрителям было не до смеха. Они знали, как безжалостны в таких случаях законы военного времени. Покушение на вышестоящего командира, да еще в виду неприятеля — это верный трибунал! Это смертный приговор, без отсрочки и помилования, который приводится в исполнение в двадцать четыре часа.

Но Жан Оторва принадлежал, похоже, к тем людям, которые словно выкованы из железа и не ведают страха. Он хладнокровно подобрал утку, проверил, не помялся ли его букет, и заключил, пожимая плечами:

— Ну что ж! Чему быть, того не миновать. Где наша не пропадала! Пошли ужинать.

ГЛАВА 2

Семья Буффарик. — Букет вручается по назначению. — Генерал Боске. — Арест. — Смертный приговор. — Напрасное заступничество. — Заря. — Сражение. — Пленник. — Четверо конвоиров. — Невыполненный приказ. — Жандармы опоздали.

Зуавы с блеском вышли из трудного положения. Никто из них не посягнул на неприкосновенный запас, и тем не менее в лагере готовилась грандиозная обжираловка.

Все сковороды, все котелки дымились, шипели, скворчали и издавали соблазнительные запахи. Пока жратва парилась и жарилась, Жан Оторва направился к палатке маркитантов. В прекрасном расположении духа, думать не думая о стычке, которая будет стоить ему трибунала, он шагал с той пленительной непринужденностью, секрет которой знают лишь зуавы.