Жан-Малыш с острова Гваделупа - [80]

Серая мгла растворяла одну за другой ночные звезды; Жан-Малыш двигался вперед не спеша, зорко присматриваясь ко всему, что пряталось в тумане. Как ни странно, он лучше видел не ближние предметы, а то, что находи лось вдали. Он догадался, что дело здесь в браслете, и вскоре опустил веки на свои ненадежные человеческие глаза, отдавшись во власть внутреннего зрения. Вот так, с закрытыми глазами, углублялся он в мертвую, окутанную мглистым саваном страну. Дороги были пусты. Деревни погружены во тьму. Не верещали кузнечики, не пели цикады, ни одну живую тварь не вспугнул он по пути. В предместье Пуэнт-а-Питра на перекрестках желто горели, словно подвешенные дыни, овалы уличных фонарей, но фонари эти ничего не освещали, вокруг них не вился ни один мотылек. Возле моста Лагабар в луче прожектора сиротливо стояла покинутая сторожевая будка с плотно закрытыми дверями и окнами. Он послушно пересек безлюдный мост, двинулся вдоль дороги, ведущей в Пти-Бур, а там браслет потянул его в горы, к вершинам Монтебелло. Он ступил на тропу, проложенную через поле сахарного тростника; тропа эта огибала холм и упиралась в небольшое плато, на котором огромной подковой стояли какие-то длинные строения. Чуть дальше уныло вращалось колесо ромового завода, которое приводила в движение вода канала, прорытого от реки Онзэр. Плато окружала высокая ограда с коваными воротами: это было имение Эннекен, о котором говорил старый калека, где вот-вот должно было разыграться очередное действие истории Вечно-живущего-юноши…

Еще в дороге Жан-Малыш задумался: почему браслет увлекает его в места, о которых упоминал калека? И когда он остановился перед железными воротами, ему в какой уже раз, с тех пор как он упал в африканское небо, показалось, что его водят по всему миру на привязи, тянут, как вола за продетое в ноздри кольцо. И никак не мог понять наш герой, почему его тащат, будто глупую скотину, невесть куда. Но его дело было идти, а не рассуждать, идти ночью и днем, идти, даже если на душе было черно и мрачно, и так было всегда с самого рождения, и в этом занятии он, несомненно, преуспел. Он улыбнулся, распахнул ворота и попал в пустой двор, прошел по платформе, вдоль которой выстроились вагонетки, груженные сахарным тростником. Чуть дальше приторно-сладкую вонь тростника сменил запах барака, где в невыносимой тесноте вповалку лежали на сырой, давно сгнившей соломе десятки рабов. Обойдя низкую постройку, Жан-Малыш направился во внутренний двор с манговым деревом посередине. В облаке серой мглы мерцал островок света. То был костер, возле которого полуночничали два вооруженных раба: один стоял, опираясь на ствол винтовки, другой сидел возле огня и собирался испечь в углях несколько клубней сладкого картофеля. Первый караульщик посмотрел на силуэт человека, подвешенного к самому толстому суку дерева, и рассмеялся недобрым сдавленным смехом:

— Ну что, допрыгался, висишь теперь, как баранья туша, а ведь хотел весь мир вверх дном перевернуть, вот и перевернул!

— Прошу тебя, не вспоминай о баранине, — умоляющим голосом произнес его напарник, — стоит мне услышать это слово, как перед глазами встает рагу, какое раньше делали с мозговым горошком, что так и таял во рту, помнишь?

— Как же, конечно, помню, — с воодушевлением подхватил другой, — мозговой горошек залить острым соусом малис с луком и зеленым лимоном, дать настояться столько времени, сколько надо, чтобы выкурить трубку, потом заправить перцем и тремя-четырьмя головками чеснока, по вкусу, накрыть ненадолго крышкой, подождать, пока горечь выйдет, потом снять с огня и добавить маринаду. Эх, как подумаешь об этом, не верится, что когда-то едал такую вкуснятину. А тебе, дружище, — добавил он, вновь посмотрев на висевшего, — тебе бы тоже небось сейчас не помешала тарелочка рагу в соусе малис? Ты, верно, не прочь присесть к огню и вытянуть поудобней ноги? Хотя что я говорю: скоро ты их навсегда протянешь, набегался по лесу, хватит…

— Ты хотел сказать: не навсегда, а до следующего раза. Послушай, брось это, мне как-то не по себе, когда ты потешаешься над этим несчастным. Смотри, как бы он тебе это не припомнил, когда опять вернется на землю.

— Вряд ли, — проговорил другой, помолчав, — вряд ли Юноша вспомнит о таких пустяках, ведь это я так сказал, без всякого умысла… да нет, что ты, вряд ли он вспомнит…

Однако он все же встревожился, смутно сознавая всю гнусность происходящего, и добавил, обращаясь к раскачивающемуся на ветру под манговым деревом силуэту:

— Кто бы ты ни был, парень, не придавай значения глупым, сказанным не со зла словам; забудь о них, не бери их в голову, в одно ухо влетели, из другого вылетели, и бог с ними. И потом, не обижайся, что мы оставили тебя висеть на суку; по правде сказать, нам-то это совсем ни к чему, мы бы с удовольствием отвязали тебя и усадили у огня…

— Да-да, чтобы ты хоть маленько согрелся, отдохнул перед завтрашним. Но ты же сам знаешь, Заколдованный: горемыкам лучше идти туда, куда ветер дует, к нему подлаживаться, вот так-то…

Юношу подвесили за запястья, но руки связали за спиной, и потому грудь его выдавалась вперед, острыми клиньями торчали плечи, суставы были вывихнуты. В оцепенении наш герой смотрел на это всплывшее из детства лицо, а перед ним проносились картины далекого прошлого, от которых, как он полагал, время не должно было и следа оставить: вот Ананзе с горечью рассуждает о душе негра, вот он держит пламенную речь у проходной сахарного завода, вот забастовщики несут его, как римского императора, на руках. Вот он вслух размышляет возле хижины папаши Кайя о том, как низко пал человек, а в это время жители деревни послушно идут в город за жалким пайком муки и керосина. И вот, наконец, он загадочно улыбается перед тем, как взобраться на окруженную солдатами платформу грузовика, — будто уже тогда он был полон решимости пойти по пути, который приведет его однажды сюда, на самый толстый сук мангового дерева, заставит раскачиваться на ветру, словно безжизненную тушу…