Жан Баруа - [28]

Жан (язвительно). Да, и знали друг друга меньше, чем большинство людей, вступающих в брак после короткого знакомства; ведь в этих случаях стараются изо всех сил употребить время между обручением и свадьбой на то, чтобы объясниться, понять друг друга... Так делается всегда... Между тем мы об этом и не помышляли: мы считали, что хорошо знакомы.

Аббат. Но сначала, в первых письмах, вы...

Жан. Сначала? Я очень скоро обнаружил, что мы совсем разные люди, но, признаюсь, это меня ничуть не тревожило...

Аббат. Что?

Жан. Если б вы знали, в каком восторге и ослеплении пребываешь в это время! Я так хотел, чтобы счастье, за которым все безуспешно охотятся, досталось мне, я с такой уверенностью ждал, что жизнь сделает, наконец, для меня исключение из своих строгих правил! Я был заранее готов все находить совершенным!

Кроме того, в первое время после женитьбы роль мужа так легка! Ему без труда удается подчинить жену своему влиянию. Однако он не должен терять времени! Даже самые наивные женщины обладают тонким чутьем, оно помогает им быстро осознать свою силу и вернуть утерянное могущество... Первые месяцы куда как обманчивы! Жена все отлично запоминает и безо всякого усилия подражает вам. Она становится вашим отражением, вашим зеркалом... Боже мой, конечно же всякому приятно глядеться в него... До тех пор, пока не обнаружишь, что отражение это-всего-навсего ваш образ, ваш собственный образ. И при этом бледный, расплывчатый, уже стертый...

Аббат. Все же вы ее любили?

Жан. Не думаю... Я любил любовь.

Аббат. Но она, она-то любила вас беззаветно!

Жан не отвечает.

Она вас любила и любит до сих пор! Я прочел это сегодня в ее улыбке, в ее взгляде...

Жан. Ну нет. Вам показалось: просто мы научились ловко притворяться... (Устало.) Перемирие, заключенное с молчаливого согласия перед приездом сюда, только и всего.

Аббат. Она вас любила, Жан, я знаю!

Жан. Да, да... (Пожимая плечами.) На свой лад... Пыл дозволенной любви, который она усердно разжигала несколько лет в уединении, с дозволения маменьки и духовника... Сентиментальная любовь в высшей степени поэтичная, настоящий "месяц девы Марии"...

Аббат. Жан!

Жан. Оставьте, я говорю с вами откровенно. Такая любовь была, не спорю, но разве могла она сотворить чудо? А без чуда было не обойтись, уверяю вас, ибо только оно могло объединить наши помыслы, слить наши жизни в одну!

Аббат. Но она была так молода!

Жан (с нервным смехом). Да, правда: она была так молода! (Делает несколько шагов и резко поворачивается к аббату.) Я это понимал! Я думал: "Все, что мне в ней чуждо, - пройдет..." Как я ошибся!.. В самом деле, у Сесили были ум и сердце шестнадцатилетней девочки, воображающей, будто она может судить о жизни, хотя весь ее опыт, все ее принципы сводятся к тому, что она вычитала в катехизисе!

Аббат. Жан!

Жан (враждебно, с волнением в голосе). Но я не предполагал, что этот примитивный уровень окажется для нее последним этапом, что она остановилась в своем развитии раз и навсегда!

И все же это действительно так!

Жан застывает в позе человека, готового к бою: ноги широко расставлены, грудь вздымается, голова откинута назад, взгляд суров, руки - на уровне груди, пальцы растопырены, словно он держит в руках что-то тяжелое.

У нее было очень высокое мнение о своем умственном багаже. Черт побери! Она, что и говорить, почерпнула его из непогрешимых источников: из проповедей, из бесед с добропорядочными провинциалами, из книжонок для девушек-католичек, этих умозрительных брошюрок, где нет ровным счетом ничего похожего на реальный мир, в котором этим девицам придется жить!

Аббат подходит и кладет руку на плечо Жана. Смотрит ему прямо в лицо.

Аббат. Жан, Жан... Вы бы так не говорили, если бы сами не переменились столь сильно... (Понизив голос.) Я уверен, вы больше не ходите в церковь!

Молчание.

Жан (мягко, но решительно). Нет. Аббат (с болью). Ах, теперь я все понял!

Дорога устремляется вверх; видна колокольня в Бомоне.

Аббат ускоряет шаг, словно присутствие Жана его тяготит.

Оба поднимаются на пригорок. Их встречает легкий ветерок, прилетевший издалека. Над дорогой гудят натянутые ветром телеграфные провода.

Дома деревушки разбросаны среди полей. Церковь стоит метрах в ста от дороги, охраняемая остроконечными елями, растущими у дома священника.

Жан не стал догонять аббата и уселся на кучу булыжника.

Солнце греет ему спину. Ветер доносит прохладу. У ног его катятся по земле маленькие сухие листья, шурша, как шелк.

Перед ним - равнина.

Косые тени удлиняются. Сквозь голые ветви вязов, сквозь ряды тополей виднеются белые фасады домов, синие крыши. Вокруг - ни души. По невидимой ему дороге едет повозка, слышно, как колеса ее скрипят в грязной колее. Вдалеке две лошади, серая и гнедая, тянут по отлогим откосам плуг, бесшумно отваливающий пласты земли, похожей на намокшую коричневую вату. Одинокая лужа блестит меж редких стволов. Пустые гнезда чернеют среди ветвей. Пахари достигли конца поля, неторопливо поворачивают и возвращаются; они поднимаются по косогору, и Жану кажется, будто серая лошадь, заслонившая собой упряжку, идет одна.