Жак Деррида в Москве: деконструкция путешествия - [19]
В следующей фразе речь как бы случайно заходит о теплой и холодной погоде в Москве и о людях, которые живут на улицах, «as if in a frosty hall of mirrors», но, как всегда, Беньямин со свойственной ему изощренностью начинает искать «соответствия» между всеми местами и темами «Дневника». Уже сам по себе дневник являет собой роды, «родовые схватки» произведения, относительно которого никогда не поздно задаться вопросом, обладает ли оно ценностью как таковое, а не только в качестве руин брошенного проекта или невыполненного обещания. Одновременно тот же вопрос можно поставить и в отношении вожделенного ребенка: единожды обреченное на символическое блуждание (destinerrance) в виде остатка или следа, который [даже] в самой своей конечности заведомо переживет Беньямина, Асю Лацис, Рейха, это желание иметь ребенка, подобно любому обещанию, наделено существованием без присутствия, способным в качестве произведения соперничать с памятью экзистенций, обладающих «присутствием», таких, как Беньямин, Ася Лацис, не говоря уже о Рейхе. На протяжении столетия в наследии, именуемом «культурой», были возможности (причем все большие) вспомнить об этом ребенке, который так никогда и не родился, вспомнить о нем так же, например, как о Рейхе, который, как и Ася, несомненно, был бы предан забвению, не будь неудавшегося проекта, память о каковом продолжает хранить произведение под названием «Московский дневник». Это произведение является также наиболее «живучим» следом любви Беньямина и Аси, если она его действительно любила. Насколько мне известно, Ася не поверяла свою любовь письмам; что до Беньямина, то он, автор одного из первых фундаментальных текстов о появлении телефона в буржуазных домах (см.: «One-Way Street»), незадолго до своего отъезда из Москвы, 25 января 1927 года, отмечает следующий революционный признак наших современных страстей:
«That day as well as the following ones we had long telephone conversations which recalled the ones we used to have in Berlin. Asja absolutely loves to say important things by telephone. She spoke of wanting to live with me in the Grunewald and was very upset when I told her it wouldn't work out»>43.
[Если у меня останется время, я расскажу о телефонной связи в Москве нынешней: дозвониться оттуда за границу очень трудно.] Итак, ребенок с этих пор, кажется, обрел свое имя. Стоило бы проследить плодотворный мотив, связанный с зачатием (Empfangen), родами и вы-живанием (Ùberleben или Fortleben) во всем творчестве Беньямина, в особенности в тексте 1916 года о языке и в «Задаче переводчика» (1923), но также и везде, где встает вопрос имени и имени собственного (в частности, в эссе по поводу «Избирательного сродства» у Гете (1922-25).
В числе проблем, которые хотелось бы выделить при чтении «Московского дневника», этой весьма удавшейся неудачи, этого выкидыша, обреченного на выживание, стоит обратить внимание на проблему диалектики (затронутую в записи от 22 декабря 1926 года). Вопрос там ставится следующим образом: в каком отношении находятся открыто «материалистическая» критика идеализма как «недиалектического» универсализма, которую предлагает Беньямин, и «компромисс» между языком выражения и языком коммуникации, о котором говорилось выше? Еще одна возможная тематика: отношение приватное/ общественное, в частности, применительно к писателю в коммунистическом государстве. Хорошо бы также коснуться принадлежности к партии и включенности в коммунистическое общество. В этом плане важно было бы перечитать письмо от 26 декабря 1926 года подруге Беньямина, скульптору Юле Радт, и запись, которую он оставил в «Дневнике» немного позже, 9 января:
«…Join the Party? Clear advantages: a solid position, a mandate, even if only by implication. Organized, guaranteed contact with other people. On the other hand: to be a Communist in a state where the proletariat rules means completely giving up your private independence». Далее он задается вопросом, «whether or not a concrete justification can be given for my future work, especially the scholarly work with its formal and metaphysical basis. What is „revolutionary“ about the form, if indeed there is anything revolutionary about it»>44.
Прежде всего и в первую очередь нужно постоянно возвращаться к тому существенному ограничению, которое Беньямин часто упоминает, хотя оно, видимо, беспокоит его, как и Жида, как нечто вторичное, некая временная слабость (запись от 25 декабря; письмо к Гофмансталю от 5 июня 1927 года) — это незнание русского языка. Для того, кто намеревается дать «фактам» говорить самим за себя, ибо «всякая эмпирия уже есть теория», претендовать говорить о Москве (и главным образом о русской, советской, революционной культуре), совершенно не понимая базисного языка, разве уже это не комично? Сам Беньямин не мог этого не знать. И я так и не решусь написать о своем путешествии в Москву потому, что также это знаю. По крайней мере, не забыть затронуть в ходе дискуссии, которую готовит этот текст, вопросы языка: этот вопрос стоял передо мной во время моего пребывания [в Москве], поскольку основным орудием общения был для нас английский язык; вопрос, встававший [и] для «советских коллег», с которыми я встречался…
