Жадный мужик - [9]

– Сколько, – говорит, – тебе за рухлядь-то за эту?

– Какая же рухлядь, Ермил Иваныч? Одежа новая. Только исправила, как помереть ему сердечному. Одного плиса на четыре рубля погнала. Если бы не нужда, и не думала бы продавать. Нужда-то моя горькая.

– Рассказывай. Разве по нужде справляют такую одежу? Небось бы и в посконной походил твой малый. Всякая голь транжирит деньги, а там и пойдет канючить по добрым людям. Ну, да что с тобой толковать, – хошь полтинник – бери, не хошь – пробирайся. Мне с тобой толковать некогда.

Подумала-подумала вдова: ходит она с одеждой с самого утра, придет домой, и поесть нечего; утерла слезы, отдала Ермилу одежу. Бросил ей Ермил полтинник, позвал Ваську, велел вздеть куртышку.

Не прошло недели, заболел Васька горлом – помер.

XVI

Остался у Ермила один сын Ванька. Отдал он его в ученье – не пошло впрок ученье малому. Мать пьяная, отец – худыми делами занимается; смотрел-смотрел малый – вот, думает, буду неволить себя! Денег у отца много, небось и без ученья проживу, отец малограмотный и то капитал нажил, а мне на готовом и вовсе нечего неволиться, на мой век хватит. Подрос малый, подобрал себе друзей, приметил место, где отец деньги хоронит – таскает по мелочи на баловство себе. Видит Ермил – балуется малый, шляется по трактирам, заводит скандалы, взял потрепал его за виски. Озлился Ванька – еще пуще загулял.

Раз сидит Ермил в трактире. Стали купцы ведомости читать, и читают: лопнул тот банк, в котором Ермиловы деньги были вложены: запутался главный воротила в делах, размотал чужие деньги. Услыхал Ермил – не поверил купцам, взял в руки ведомости, посмотрел – позеленел весь с испуга. Сел на чугунку и поехал в тот город, где был банк. Справился, потолкался к тому, к другому – воротила в остроге сидит, подручные его разбежались, денег нет. Заскрипел Ермил зубами. Пришел на постоялый двор, схватился за виски, хлопнулся оземь, заревел в голос. Воротился домой, как пьяный шатается.

Дома – сын балованный, жена ополоумела от водки, и потужить Ермилу не с кем. Поплелся он в ряды, видит – богатые купцы сторонятся, другим и вовсе не до него: у самих пропали денежки за банком. Горько стало Ермилу.

– Дай, – говорит, – пойду к купцу Склядневу; был я в силе – купец Скляднев первый мне друг был.

Подходит, видит, сидит купец Скляднев за воротами, выставил брюхо – греет на солнышке. Приметил Ермила, хотел в горнице скрыться, да не успел. Подошел Ермил, снял шапку, поклонился купцу Склядневу. Тот еле до козырька дотронулся.

– Вот, Фалалей Иваныч, – говорит Ермил, – беда стряслась. Посоветоваться к тебе пришел.

Почесал брюхо купец Скляднев, зевнул.

– Мне бы теперь недосуг толковать-то с тобой, – говорит, а сам думает: не попросил бы денег взаймы.

Обидны показались Ермилу эти слова, да нечего делать, – стерпел.

– Как мне быть? Что мне, – говорит, – делать?

– Делай, что дураки делают. Дуракам закон не писан. Не льстился бы на большой процент – не плакали бы твои денежки. Жаден ты больно.

– От барыша-то и ты, Фалалей Иваныч, не откажешься. И в тебе жадности-то довольно.

– Прямой ты дурак и вышел! Я-то вот какой ни на есть, да богат, а ты – голь перекатная выходишь. Я, какие были лишние деньги, в казенный банк вложил: хоть меньше барыша, да тверже. А ты польстился, – вот и плачься теперь на свою глупость.

– Научи, что мне делать-то? Присоветуй.

– А уж это ты смекай. Голова всякому дадена.

Помолчал, помолчал Ермил, поднялся и говорит:

– Ну, видно, прощай, Фалалей Иваныч; не чаял я от тебя таких слов!

– Не взыщи. Чем богаты, тем и рады.

Понурился Ермил, побрел домой. Выскочили собаки купца Скляднева – принялись брехать на Ермила. Купец Скляднев и собак не отогнал.

XVII

Ходит-ходит Ермил по горницам, думает-думает. Ляжет спать – не дается ему сон. Ночи долгие, подушка под головой горячая – никак не найдет себе покоя. Лежит под боком Анфиса, свистит носом, и горя ей мало. Ванька чуть дождется ночи, перелезет через забор, поминай его как звали. Пусто в горницах. Перед божницей лампада светится, смотрит Спасов лик с образа.

И представляется Ермилу – смотрит Спас к нему в душу. Обернется Ермил к стенке лицом, натащит на себя одеяло, лежит, молчит. Нет ему сна. «Эх, – думает, – потужить мне не с кем». И вспомнил, как живал в мужиках. Случится с кем беда – не отступаются мужики, не сторонятся, как от чумного; работой иной не подсобит – на словах пожалеет: все легче станет на душе от доброго слова. Недаром молвится: на миру и смерть красна. «Эх, – думает Ермил, – худые люди в городах живут: богат ты – почет тебе всякий, обеднял – и вниманья своего не обращают на человека. Видно, не попусту сказано в городской песне: все друзья-приятели до черного лишь дня. Нет в городе правды». Да вспомнил, как жил, как народ обижал, как брата Ивана опечалил, – и того скучнее ему сделается. Разденет одеяло, посмотрит – в горницах пусто, перед божницей лампада светится, и глядит на него Христос строго, пасмурно. Сядет Ермил на кровать, схватится за виски, обливается горькими слезами.

Худо одно не ходит. Пока Ермил о пропаже своей убивался, пока раскладывал в мыслях, как бы ему из беды извернуться, да обдумывал свою жизнь – расшиб паралич Анфису. Сидел Ермил в саду, прибежали, сказали ему. Схватился он с места, побежал в горницы, увидал Анфису – весь затрясся. Не Анфисы ему стало жалко – вспомнил он, как хозяина своего удавил. Точь-в-точь Анфиса такая с виду. Запрокинулась навзничь, глаза кровью налились, жилы вспухли, щеки синие, рот перекосился. Обомлел Ермил, сел к сторонке и подняться не может: ноги подламываются.