Жадный мужик - [8]

XIV

Тем местом подошли плохие времена. Недород за недородом, мужики отощали, скотина начала выводиться, господа поразорились, купцы стали барские земли скупать. И всякий купец как сядет на землю, так и норовит свой круг завести. Тесно стало Ермилу, мало показалось ему наживы при новых порядках. Раза два случилось – так даже подставили ему ногу купцы, понес он большой убыток. «Нет, – думает, – не гоже дело, надо от огня подальше».

Навернулся на его счастье покупатель, продал он мельницу, переправил в Москву товар, выручил деньги и съехал в город. И оказалось у него денег пятьдесят тысяч.

И как переезжать Ермилу в город, пришел к нему брат Иван. Зипунишка на нем рваный, лыком подпоясан, лаптишки худые, из лица испитой, виски седастые.

– Что ж, – говорит, – брат Ермил, ты бы поопасался маленько. Посетил меня господь. Коровушка пала, лошаденку свели, старшего сына в солдаты отдали, землю твою душевую старики по злобе на тебя отняли. Не то что подушное платить, и кормиться стало нечем. Сколько годов я к тебе и на глаза не показывался. Вот пришел. Помоги, ради Христа, вызволи из беды.

Сидит Ермил, лавка под ним сукном обита, из себя – щекастый, румяный, на шее цепь золотая, жилетка бархатная, сапоги лощеные, хоть глядись в них.

– У меня, – говорит, – у самого дети. Мне их надо произвесть. Ты бы работал побольше, ан, глядишь, и не пришлось бы христорадничать. Ты отлынивай больше от работы-то!

Повернулся Иван, отер слезы, пошел домой скрепя сердце.

– Бог тебе, – говорит, – судья, Ермил Иваныч.

Думал Ермил воротить брата, да загордился – не поднялся с лавки.

– Ишь, – говорит, – выискался какой. Словно за своим пришел. Небось не отвалилась бы голова в ноги-то поклониться.

Переехал Ермил в город. Купил дом. Хотел было хлебную ссыпку заводить, да видит – плохая стоит торговля. И думает, – что бы с деньгами своими сделать. Посоветовался кой с кем из купцов, присмотрелся; видит – сговорились большие люди, собирают себе со всех концов деньги, раздают эти деньги купцам для оборота. И кто отдает этим людям деньги на руки, пусть сидит сложа руки: поплывет к нему барыш без всяких хлопот. И зовется этот барыш процентом, а люди, которые всем делом ворочают, составляют из себя банк. И таких банков на всю Россию много пооткрывали купцы.

И думает Ермил, в какой ему банк деньги свои положить. Смекнул, видит – самое подходящее дело вложить деньги в такой банк, который больше всех дает барыша. И опять-таки не сразу вложил, а расспросил, как лучше.

– Чего ж тебе, – говорят Ермилу купцы, – воротила в этом банке – первостатейный купец, человек почтенный. Взял и вложил Ермил свои деньги в этот банк. И исполнилось его желание. Стал Ермил жить – время проводить точно так, как жил, время проводил богатый купец, его учитель; перенял Ермил все его привычки – и в еде, и в спанье, и в гулянье: утром встанет, умоется, взденет лисью шубу и пойдет к обедне. Обедню отстоит, воротится, – самовар у него на столе, пироги пшеничные, лепешки сдобные. Наестся Ермил, напьется, отвалится от еды и пойдет в ряды на прогулку. Соберутся купцы в рядах, учнут шутки шутить, зазовут для потехи дурака какого-нибудь, заставят его песни играть, плясать, надрываются со смеха. Не то в трактир пойдут чай пить, машину слушать, о торговых делах толкуют. Придет Ермил домой, а уж на столе и жареное и пареное. И гусятина каждый день, и щи с убоиной, и каша с маслом, и водка, и квас. После обеда ляжет Ермил на пуховики – спит вплоть до вечерни. Выспится, напьется квасу, за ворота выйдет, примется орехи щелкать. И кто мимо ни пройдет – поклон ему отдает.

Зажирел Ермил от такой жизни. Брюхо отпустил толстое; тело у него стало рыхлое, дряблое, щеки отвисли, глаза – как у мерзлого судака. Сходит к обедне – упарится весь, придет словно из бани.

Пожил он так-то годика два, и пристала к нему скука. Бывало, спит-спит, очнется, сядет на кровати: глаза так и застилает от сна. Велит работнице квасу подать. Выпьет квасу, опять нечего делать. Поболтает, поболтает ногами, зевнет раз десять, слезет с кровати, пройдется по горнице, посмотрит – некуда ему деваться.

Разомнется, пойдет в ряды. Поглядит, поглядит – все по-вчерашнему в рядах. Тошно ему станет. Воротится, велит жеребца заложить, посадит Анфису, поедет на прогулку. Сидит Анфиса как бревно, одежда на ней дорогая, в ушах золотые серьги, а рожа пьяная, умного слова не проронит. Подумает Ермил, глянет искоса на жену, и того ему сделается еще скучнее.

– Ослаб ты, Ермил Иванов, – говорит на себя, – обмяк.

И думает: дай-ко я старину вспомяну. Выбрал час, пошел к себе в сад, взял косу у садовника, попытался косить. Упыхался – и ряда не прошел, бросил.

– Нет, – говорит, – не купецкое это дело. – А сам подошел к забору, глядит в щелку – не смотрит ли кто.

XV

Спит, ест Ермил, – поест, опять ляжет спать. Проснется – не знает, куда девать себя. Скучает. Только об одном и думает, чем бы забавить себя.

И пустился в дурные дела. Забыл закон, забыл, что дети уж не маленькие, – Анфису бьет, вожжается с чужими женами. Начал вином зашибаться.

А тем временем случилось вот что: помер у одной бедной вдовы сын от горловой болезни, и она по великой своей бедности понесла продавать его одежду. Любила вдова своего мальчика, обряжала из последних и справила перед тем, как ему помереть, куртышку плисовую и плисовые порточки. Увидал Ермил вдову, раззарился на одежу. «Сем-ка, – думает, – я Ваську своего обряжу». Позвал ее, пощупал плис, видит – добротный товар, совсем еще новый. Однако не показал виду, что льстится на одежу.